Судьба вампира

— Это опий, — прошептал Галба. — Млечный сок мака. Я чувствую его запах. Когда-то в Аристаде мне довелось попробовать этот чудо-напиток. Он приводит к сильному и быстрому опьянению, а в больших количествах способен даже убить.

— Что же они задумали? — спросила Хлоя.

— Чует мое сердце, что на свадьбе певицы будет, чем удовлетворить жажду. Нас ожидает роскошный пир. Они дадут всем, кто соберется на торжественную церемонию, испить этот напиток. И тогда все гости впадут в долгий транс, похожий на сон.

— Но зачем?

— Во время этого сна они перекусают всех, — закончил за него Люций.

Изот долил остатки наркотика в последний кувшин и, окинув быстрым взглядом недра закулисья, вышел в ту же дверь, прихватив с собой пустую амфору.

— Может, выльем все это к черту? — Галба выскочил из-за декорации и кинулся к ближайшему столу.

— Это ни к чему не приведет, — поэт последовал за ним. — Думаешь, у них больше нет?

— Тогда что ты предлагаешь?

Подумав немного, Люций посвятил их в свои планы. Внимательно выслушав поэта, Галба с Хлоей переглянулись и кивнули. И было решено поступить именно так, как он сказал.

На обратном пути они встретили вереницу мужчин и женщин, передвигающихся по темным коридорам с присущей только вампирам бесшумностью.

Они следовали один за другим — головы опущены, глаза устремлены в пол. Движения их были заторможены и нерасторопны, хоть и не производили ни звука. Иногда они натыкались друг на друга, но, казалось, не замечали столкновений. Так же, как не замечали и незваных гостей.

Среди встреченных поэт узнал Рафаэля Забинну, местного кузнеца с лицом, похожим на обух топора; красавицу Зару, свою первую жертву и еще некоторых других.

Галба, в свою очередь, узнал в молодом парне с кровавым шрамом на лбу Кнея Катума, послушно следующего за своим отцом. А в человеке, замыкающем шествие, своего коллегу по письменной работе с труднопроизносимым именем Мухаммед Аль-Карах-И. Во мраке, окутывающем каменную лестницу, он едва различил знакомое лицо с осатанелой улыбкой, расколовшей его пополам.

Всех их объединяло одно — они были одурманены сильнодействующим наркотиком и не отдавали отчета своим действиям. Возможно, не все из них были вампирами, и кого-то еще можно было спасти, но вывести их из театра незамеченными не представлялось возможным. Поэтому поэт со спутниками предпочел не рисковать и не вмешиваться в их судьбу.

Они поднялись на этаж выше и прошли в тот отдел здания, где находились комнаты для музыкантов и актеров. Одной из них оказалась спальня, дверь в которую была распахнута настежь.

Из полутьмы будуара раздавались стоны. Но это были не стоны боли.

Под балдахином на кровати с резными вензелями и пышными подушками мужчина и женщина предавались таинству любви.

Женщина извивалась в объятиях партнера, поддаваясь его резким движениям. При каждом новом столкновении она кричала все сильнее. Стонала и царапала его спину. Влага струилась по ее лицу, холодные капли застилали глаза.

Поэт встрепенулся и застыл, узнав в ней Анику. В следующий миг он стал немым свидетелем того, как ее стон, обещающий стать криком во Вселенной, оказался лишь глухим бульканьем в горле, ибо рот ее закрыла рука любовника.

Люций проклял себя, когда понял, что может читать ее мысли. Любить тебя это награда! Я знаю, милый, это боль… И счастье!

О, да, ты прав! И счастье…

Возьми меня… целуй меня, владей мной безгранично!

Ее партнер свирепствовал.

Каждый раз, когда он входил в нее, она теряла сознание. Кончала и снова теряла сознание. И каждый раз это происходило с поразительной внезапностью.

Его руки сжимали ее волосы так сильно, что боль от чуждой резкости врывалась в сознание дикими порывами. Когда он останавливался, замирая в ней на полсекунды (пауза блаженства), в этот миг она умирала и рождалась заново. Ей казалось, что в такие паузы она способна стать настолько маленькой, что готова вот-вот проскользнуть в игольчатое ушко. Проскользнуть и снова быть схваченной его смелой рукой.

Но спустя какое-то время она опять становилась сама собой. Потом это повторялось вновь и вновь. С восхитительной периодичностью. Только с каждым разом все сильнее и сильнее она ощущала себя вещью.

В одну из таких пауз она почувствовала себя куском мяса, в который без помех входит раскаленный добела острый нож. Нож нещадно кромсал ее тело, а она таяла под градом этих хлестких ударов.

Поцелуи его были укусами, но не уродовали плоть. Они заставляли веки тяжелеть, а взгляд туманиться, принуждая ее закрыть глаза (не только от удовольствия).

Странное чувство овладело поэтом. Вроде как он давно выбросил ее из головы, обозвав про себя отъявленной сукой, а теперь ощущал, что по-прежнему питает к ней необъяснимую нежность.

Чувство это было откровением. Как ревность, которую он никогда не испытывал. Как боль, которую он испытывал неоднократно, но о которой уже успел позабыть.

(Убить ее! Убить к чертовой матери!)