Судьбы русской духовной традиции в отечественной литературе и искусстве ХХ века – начала XXI века: 1917–2017. Том 1. 1917–1934

Кроток дух монастырского жителя,Жадно слушаешь ты ектенью,Помолись перед ликом СпасителяЗа погибшую душу мою.(«За горами, за желтыми долами…», 1916) [1, с. 23]

Подобные редкие прозрения подавляются волей поэта:

И молиться не учи меня. Не надо!К старому возврата больше нет.(«Письмо матери», 1924). [1, с. 180]

В состоянии пантеистического радения человек незаметно оказывается за пределами нравственного различения добра и зла, за гранью евангельских заповедей:

Позабыв людское горе,Сплю на вырублях сучья.Я молюсь на алы зори,

Причащаюсь у ручья.(«Я пастух, мои палаты…», 1914) [1, с. 52–53]Счастлив, кто в радости убогой,Живя без друга и врага,Пройдет проселочной дорогой,Молясь на копны и стога.(«Пойду в скуфье смиренным иноком…», 1914–1922). [1, с. 40–41]

Отсюда, от этих по видимости невинных состояний души – меньше шага до разгульных, ветренных, разбойных и богоборческих настроений зрелого Есенина. Как «хулиган» он признает упадочную, испорченную, нечистую суть своего отчизнолюбия:

Я люблю родину.Я очень люблю родину!Хоть есть в ней грусти ивовая ржавь.Приятны мне свиней испачканные мордыИ в тишине ночной звенящий голос жаб. [2, с. 86–87]<…> Я пришел, как суровый мастер,

Воспеть и прославить крыс.(«Исповедь хулигана», 1920). [2, с. 88]

Уже на излете жизни озирая сотворенное, он в автобиографии 1922 года признал, что именно падшие люди более всего увлекаются его стихами: «Самые лучшие поклонники нашей поэзии – проститутки и бандиты» [7, кн. 1, с. 10].

Возможное земное осуществление своих вроде бы невинных духовных радений и «роковых падений» поэт искренне представляет как путь преступника:

Я одну мечту, скрывая, нежу,Что я сердцем чист.Но и я кого-нибудь зарежуПод осенний свист.(«В том краю, где желтая крапива…», 1915) [1, с. 69]

Еще более широко и откровенно мыслит он в «Хулигане» (1919):

Только сам я разбойник и хамИ по крови степной конокрад. [1, с. 154]

И, наконец, делает вывод о сокровенной сути своего творческого дара:

Все живое особой метойОтмечается с ранних пор.Если не был бы я поэтом,То, наверно, был мошенник и вор.(«Все живое особой метой…», 1922) [1, с. 155]

Не забывает он указывать и глубинный корень своего творческого разбоя на жизненном пути – магическое богоборчество:

Долга, крута дорога,Несчетны склоны гор;Но даже с тайной БогаВеду я тайно спор.Сшибаю камнем месяцИ на немую дрожьБросаю, в небо свесясь,Из голенища нож.

(«О Русь, взмахни крылами…», 1917) [1, с. 110]

В революционные годы, когда Россия превратилась в вулкан, извергающий на всю планету не то подземно-адские, не то космические стихии, предаваться вселенскому магизму стало особенно легко: жизнь словно бы тут же откликалась на жизнетворческие порывы поэтической души. Так возникла череда небольших, неистово магических поэм 1917–1919 годов:

Листьями звезды льютсяВ реки на наших полях.Да здравствует революцияНа земле и на небесах!Души бросаем бомбами,Сеем пурговый свист.Что нам слюна иконнаяВ наши ворота в высь?Нам ли страшны полководцыБелого стада горилл?Взвихренной конницей рветсяК новому берегу мир.(«Небесный барабанщик», 1918) [2, с. 69]