Судьбы русской духовной традиции в отечественной литературе и искусстве ХХ века – начала XXI века: 1917–2017. Том 1. 1917–1934

Безумный мир, кошмарный сон,А жизнь есть песня похорон.И вот я кончил жизнь мою,Последний гимн себе пою.А ты с тревогою больнойНе плачь напрасно надо мной. [2, с. 48]

Даже в самых благостных образах пантеистического овладения всем миром порою, казалось бы, неожиданно, но совершенно неизбежно возникает жажда скорой смерти (а значит, и желание ее приблизить, убить себя не тем, так другим способом):

Край любимый! Сердцу снятсяСкирды солнца в водах лонных.Я хотел бы затерятьсяВ зеленях твоих стозвонных.<…>

Все встречаю, все приемлю,Рад и счастлив душу вынуть.Я пришел на эту землю,Чтоб скорей ее покинуть.(1914) [1, с. 39]

Корень самоубийственного настроения – отречение от Православия:

Не ищи меня ты в Боге,Не зови любить и жить…Я пойду по той дорогеБуйну голову сложить.(«Наша вера не погасла…», 1915) [4, с. 121]

В 1916 году в демоническом парении неудержимо рождаются строки, обнажающие конечную суть запредельного гордого порыва и лишающие надежды:

Слушай, поганое сердце,

Сердце собачье мое.Я на тебя, как на вора,Спрятал в руках лезвие.Рано ли, поздно всажу яВ ребра холодную сталь.Нет, не могу я стремитьсяВ вечную сгнившую даль.Пусть поглупее болтают,Что их загрызла мета;Если и есть что на свете —Это одна пустота.(3 июля 1916) [4, с. 137]

Поэт боится не резкого сведения счетов с жизнью, а медленного умирания:

Мне страшно, – ведь душа проходит,Как молодость и как любовь.(«Прощание с Мариенгофом») (1922) [4, с. 185]

В магическом сознании самоубийство может оставлять туманную надежду на иное продолжение жизни. Об этом – предсмертные стихи, написанные кровью:

До свиданья, друг мой, до свиданья.Милый мой, ты у меня в груди.Предназначенное расставаньеОбещает встречу впереди.До свиданья, друг мой, без руки, без слова,Не грусти и не печаль бровей, —В этой жизни умирать не ново,Но и жить, конечно, не новей. (1925) [4, с. 244]

Порою смерть является утонченно прикровенно, возникая из глубины художественного сознания. Так, Иван Грузинов в воспоминаниях о Есенине 1926 года проницательно приметил в заключительных строчках стихотворения «Сочинитель бедный, это ты ли…» (4/5 октября 1925) предчувствие скорого самоубийства, причем внушенного самим дьяволом, которому продана душа в тщетной попытке овладеть божественным всемогуществом:

Ах, луна влезает через раму,Свет такой, хоть выколи глаза…Ставил я на пиковую даму,А сыграл бубнового туза. [1, с. 286]

Грузинову помогло сопоставление строк Есенина с произведениями двух его любимых поэтов: с «Пиковой дамой» Пушкина и «Красным карбункулом» И. Гебеля¹⁷. В этом же стихотворении, умирание души означено мимолетным ярким образом: «Свет такой, хоть выколи глаза…» – духовно поэт по сути уже умер и, подобно нечистой силе, не выдерживает Божьего света, даже отраженного, лунного.

Пытаясь справиться с тоской подступающего умирания, Есенин с 1917 года настойчиво уверяет себя, что может, коли захочет, вернуться в счастливое единство с божественной природой – даже посреди кровавого вихря истории и в разгаре своего неистового богоборческого мятежа:

О верю, верю, счастье есть!Еще и солнце не погасло.Заря молитвенником краснымПророчит благостную весть.О верю, верю, счастье есть. (1917) [1, с. 128]

Однако он чувствует, что состояние хотя бы краткого блаженства, которое в начале творчества достигалось пантеистическим богослужением в храме природы, теперь уже утрачивается, ускользает безвозвратно: