Судебные речи

Вот каково положение вещей в тресте. Я бы мог без конца — пять, шесть, восемь часов называть факты за фактами, рисовать панораму за панорамой, строить целые музеи таких картин и панорам. Что ж, все это было хозяйственно? Рачительно? Добросовестно? Нет. Все было бесхозяйственно, недобросовестно, нерачительно. Так государственная хозяйственная работа не ведется, а если в результате этого через пальцы уплывают десятки, сотни миллионов, рабочих рублей, то отговариваться тем, что природа убытка не установлена, что это зависело от объективных условий, — так говорить добросовестные люди не станут, они не имеют права так говорить, но мы зато имеем право требовать: покажи мне «природу» убытков, а не показал — отвечай…

В частности, о Розенберге. Я вообще не знаю, может ли работа быть продуктивной, практически целесообразной, дающей какие-нибудь положительные результаты при тех отношениях, которые создались у Розенберга с Ковалевым, у Розенберга с Бердяевым, у Розенберга с Горбуновым. Я думаю, на этот вопрос можно ответить прямо и решительно: нет. В самих этих отношениях уже крылась причина развала треста.

Товарищи судьи, ставится вопрос конкретно: комиссия обследует завод; она требует документы — этих документов не дают, потому что председатель правления подучивает бухгалтера завода книг не давать. Это что такое? Ведь если это даже по глупости, по легкомыслию, то что же это, как не разложение аппарата! Нам опять скажут, что этого факта не было. Мы оглашали показания, мы оглашали протокол очной ставки на предварительном следствии Горбунова с Розенбергом, когда Розенберг, хотя со всякими оговорками, все-таки подтвердил уличающие его показания Горбунова. И я убежден, что Розенберг действительно не хотел, чтобы в руки ревизионной или обследующей комиссии попали эти документы, потому что ему нужно было скрыть тантьемы. И в Москве, — Розенберг это признал на суде, — на квартире Зайцевой, он сказал Горбунову: «Делайте, что хотите, скажите, что книги в дороге».

Вот иллюстрация той разложившейся, гнилой атмосферы, в которой не могла ладиться никакая работа. Пусть оборотный фонд был бы богатейшим и самого высокого качества, — все равно это не помогло бы делу, ибо в тресте в корне все построено было на лживом, гнилом начале, и это гнилое начало лежит в этом разврате, в этом лганье, в этих манипуляциях и всевозможных махинациях, которыми занимались эти не только «великие комбинаторы», как говорит Бердяев, но и великие «махинаторы» — вот обстановка, в которой проходила деятельность государственного учреждения. Мы к этому не можем отнестись спокойно. Мы должны сказать другим через этот зал Верховного суда, сказать на всю страну, что так работать нельзя, что так не работают, и так мы вам работать не позволим, ибо это не работа, это разложение, это преступление. Это есть как раз та почва бесконечных злоупотреблений, на которой расцветают бердяевские цветочки.

Товарищи судьи, я думаю, что в других условиях Бердяев, например, не был бы тем преступником, каким он сделался. Я убежден, что он пал жертвой того разврата, который был кругом него, этой гнилой атмосферы, всех этих махинаций, этого преступно легкомысленного отношения правления ко всякого рода обязательствам, лежавшим на государственном предприятии, этого унижения, этого падения треста до уровня мелкой уличной торговли, которая не стесняется в средствах и занимается подозрительным колдовством, не стесняется занимать то у одного, то у другого на ростовщических и бесхозяйственных условиях, производит всякие комбинации, махинации, переплетает их всевозможными манипуляциями. Горе тем коммунистам, которые попадают в такую среду, горе им, если они плывут по течению. Мы строго с них взыскиваем. Товарищи судьи, взыщите и с тех, кто эту среду создает, кто заражает и разлагает всю обстановку нашей работы.

Я считаю, и этим закончу общую часть, что в данном деле, с учетом самым строгим, самым требовательным к себе, с учетом всех объективных условий, всей — той исторической перспективы, с почвы которой я не хотел бы сходить, я считаю, что имею право сказать суду, что здесь отсутствует хозяйственность, планомерность, система, добросовестность, вдумчивость, внимательность; отсутствует то, что вкладывается в понятие «рачительного хозяина», что мы требуем от каждого производственника, от каждого хозяйственника, от каждого работника советского треста.

Перед нами люди со стажем, люди с образованием, начиная с Розенберга и кончая хотя бы Монаковым, — и к ним должно быть предъявлено строгое требование.

Они понимали, что делали или, вернее, что должны были делать и чего они не делали.