Суета сует

Владимиров увидел совсем не изменившуюся тетю Лизу. Теперь она предстала перед ним в свежем домашнем халатике с накрученными на бигуди волосами.

— Боречка, я ужин приготовила. Тебя дожидается. Но вы уж с товарищем майором особо не кутите. О мере помните. А я тогда пойду в комнату, телевизор посмотрю, вдруг, что интересно покажут, — сказала она с улыбкой и ушла в соседнюю комнату.

Любимцев угостил майора ужином и как в прошлый раз предложил ему коньяк и кофе. И только после этого начал разговор:

— Вы уж простите меня за прошлое, я тогда был в таком эмоциональном состоянии, что сам себя не помнил. У меня, понимаете, вся жизнь перевернулась, когда Маечку потерял. Столько лет с ней прожил и не знал, что без нее так плохо будет.

— Ну что вы, — отозвался майор, — кто прошлое помянет… А я ведь видел вас в фильме недавно. На втором канале показывали.

— Ах да, моя работа, — с некоторой гордостью заметил Любимцев. — Но ведь за это тоже надо мою Маечку благодарить. Оказывается, она со всех режиссеров, у которых снималась, взяла такое полушуточное обещание, что они меня снимут после ее смерти. Обязательно снимут. Те, конечно, соглашались, смеялись, мол, живите, Майя Васильевна, долго. Не все, конечно, снимать сейчас собираются, но, знаете, люди нашей профессии — народ суеверный — и у меня теперь еще приглашение в два фильма. Вот и сценарий третьего прислали. Говорят, что я сохранил хорошую фактуру. А работа — она жить помогает.

— Я рад, что вы смогли оправиться после потери, — отозвался Владимиров. — Терять — всегда трудно, а уж такого близкого человека — тем более.

— Да, я очень многое понял только сейчас, — вздохнул Любимцев, — жалко, что прозрение пришло так поздно, а то бы жил по-другому. Знаете, всегда мечтал сниматься. Играть, выступать, быть на людях. А теперь хочу лишь покоя и тишины. Подумать, природой полюбоваться. Я ведь книгу сейчас о Маечке пишу. Все лето провел с тетей Лизой на нашей даче в Подмосковье, там писал. А там все о Маечке напоминает. Каждая вещица в доме, цветы в поле, которые она любила. Я написал о нашем первом знакомстве, о наших с ней разговорах, о наших путешествиях, друзьях. И не поверите, как будто с нею живой разговариваю.

Владимиров слушал своего собеседника внимательно, не перебивая. Любимцев продолжил.

— Жалею теперь о многом: что ребенка так и не родили, что мучил я ее своими «хотелками», что так часто ей изменял. Не поверите, сейчас даже имен этих женщин не помню, а лица их вообще как-то растворились. Что я от них добивался, зачем обманывал, вступая в эти ненужные мне отношения? Но ведь былого не вернуть. Теперь, думаю, музей ее создать. Наверное, в этой квартире. Она в ней выросла. Это квартира ее родителей. Отец был известным художником, мать — балериной, бабушки, дедушки — все люди образованные, воспитанные. А я-то из простых. У меня родители на заводе работали.

Любимцев говорил еще много. По всей видимости, он испытывал потребность рассказать майору как невольному свидетелю его горя, все пережитое.

Майор умел слушать, он вообще хорошо знал, что того, кто стремится открыть перед вами свою душу, не стоит перебивать. Но и Владимирова удивлял тот переворот, который произошел внутри этого далеко уже не молодого человека. Это было чем-то похоже на реставрацию старинного полотна. Когда-то на нем был изображен чудесный рисунок, но со временем краски стерлись и потускнели, где-то покрылись плесенью, где-то полотно прорезали трещины. Но опытный реставратор умелой рукой убрал все эти нарушения, и перед зрителями вновь предстала картина в ее первоначальном величии и чистоте.

Так и внутренний мир этого человека, преодолев глубочайшее потрясение, изменился. Ушло все ненужное и наносное и осталось только трепетное юношеское чувство к красивой молоденькой девушке, названной им когда-то «бельчонком».