Суфии

В это время молодой перс из Мешхеда по имени Мухаммед аль-Газали («Прядильщик»), с ранних лет оставшийся сиротой и воспитанный суфиями, проходил обучение в Центральной Азии. Ему суждено было совершить два очень важных дела, в результате чего и христианство и ислам приобрели некоторые черты, сохраняемые ими по сей день.

Ортодоксальный ислам противопоставлял себя суфизму, который он рассматривал как попытку игнорировать закон и заменить его личным опытом реального смысла религии, что было весьма еретической идеей. Мухаммед аль-Газали оказался единственным человеком, способным примирить ислам с интеллектуализмом и, по словам профессора Хитти, «доказать в конечном итоге правоту направления Ашарийа, сделав его положения определяющими для всего ислама». Этот еретик добился таких успехов в своей деятельности, став, фактически, отцом мусульманской церкви, что даже наиболее ортодоксальные деятели до сих пор, называют его высшим академическим титулом «Довод Ислама».

Не прошло и пятидесяти лет после появления его трудов, как они уже активно влияли на иудейскую и христианскую схоластическую мысль. Он не только блестяще предвосхитил идеи «Священной войны» и «Пути паломника» Джона Баньяна, но и повлиял на Рамона Марти, Фому Аквинского, Паскаля и многих других, более современных мыслителей.

Такие произведения, как «Опровержение философов», «Алхимия счастья» и «Ниша света», содержащие в себе многие идеи Мухаммеда аль-Газали, по-прежнему усердно изучаются.

Многие авторы отмечают, что Абу-Хамид Мухаммед аль-Газали, которого в средневековой Европе называли Альгазаль, взялся ответить на вопросы, которые христианские теологи с чувством признательности оставили решать мусульманским мыслителям, и ответил на них. Профессор Хитти назвал его ответы «мистико-психологическими», ответами суфия. Узаконенное положение суфизма и признание его многими мусульманскими богословами внутренним содержанием ислама есть прямое следствие деятельности Газали.

Идеи, переданные Газали своим последователям и оказавшие влияние на доминиканцев, св. Фому Аквинского и св. Франциска Ассизского, на каждого из них – весьма разное, немало озадачили западных исследователей мистицизма. Замешательство в их стане длится и по сей день. С точки зрения Суфиев, учение Газали отчетливо проявило себя, хотя и с разными акцентами, как в деятельности склонных к интеллектуализму доминиканцев, так и в деятельности интуитивных францисканцев. Его влияние, разделившееся на два потока вследствие обработки и специализации только на одном суфийском методе в отрыве от остальных, столь очевидно, что даже если не знать об источнике вдохновения вышеназванных христианских учителей, можно без труда распознать в этом суфийский поток.

Эвелин Андерхилл («Мистицизм») удалось установить внутреннее единство внешне различных направлений этих двух христианских школ. Явно ничего не зная о суфийских влияниях на христианский мистицизм, она сумела подметить, что в основе деятельности и доминиканцев, и францисканцев лежит созерцание, «поэтому они и могли объяснять средневековому миру великие духовные традиции прошлого».

Используя суфийскую концепцию о том, что все проявления религиозной и психологической деятельности по своей природе идентичны и представляют собой непрерывную традицию, которая может быть продолжена определенными людьми, Газали нашел позицию, с которой он смог представить и мистицизм, и теологию, не выходя за рамки их внутреннего содержания. Делая это, он смог наглядно показать внутреннюю реальность религии и философии таким доступным образом, что это вызвало отклик у последователей всех религий. В результате, при всем уважении к его работам, многие ошибочно предполагали, что он пытался синтезировать религию. Христианский теолог доктор Август Толук относился к его деятельности именно так, при этом считая, что его произведения вполне приемлемы для христиан. Заметки Толука по этому вопросу достойны внимания, как яркий пример мышления по принципу «ощупывания слона в темноте». Он так и не смог поверить в то, что у всех подлинных метафизических учений есть единый источник, в результате чего вынужден был объяснять различными влияниями извне разные аспекты деятельности одного и того же учителя.

«Все доброе, ценное и возвышенное, чего достигла его великая душа, он посвятил мухаммеданству, украсив учение Корана такими познаниями и благочестием, что в такой форме, как я думаю, его могут принять и христиане. Он осторожно приспособил к мухаммеданской теологии все лучшее в философии Аристотеля или в суфийском мистицизме. В каждой школе он искал то, что могло бы пролить свет на тайны религии и увеличить ее славу, а его искренняя набожность и высокая добросовестность придали всем его произведениям торжественную величественность».

Вряд ли что-нибудь сможет поколебать уверенность философствующего наблюдателя в том, что все, что он изучает, представляет собой смесь разных вещей.