Сулажин

— Можно снять? — Голос у Громова стал какой-то другой. Неуверенный. И лицо уже не было неподвижным — углы рта подрагивали. — Наше время заканчивается. А мне хочется на вас еще посмотреть…

— Зачем?

Он сдернул повязку.

— Как зачем? — Глаза шарили по моему лицу. — Вы же сами говорили, что привыкли к взглядам. При всех пялиться на вас было неприлично. Потом мы сидели с закрытыми глазами. Потом вы прикрылись повязкой. Потом то же сделал я…

 Женское, ампутированное опять заныло, засаднило. Я сидела и поворачивала лицо то чуть влево, то чуть вправо — подставляла его взгляду, как лучам солнца. И коже делалось теплей. По-моему даже румянец проступил.

Надо же, за эти ужасные дни я совсем забыла одно из главных удовольствий жизни — чувствовать, как тобой любуются. Здесь есть маленький секрет: ни в коем случае нельзя самой смотреть на мужчину. Гораздо приятней воображать, с каким именно выражением он на тебя смотрит.

— Ужасно… — пробормотал Олег. — Как это ужасно!

Я вздрогнула.

— Что?

Он прикрыл ладонью глаза и лоб.

— Извините. Извините.

Мне говорили комплименты миллион раз, но никогда в такой форме.

— Вы не должны так говорить! Это жестоко! — Я разревелась. — Зачем, зачем?

— Не должен, сорвалось… Просто вы очень красивая. Пожалуйста, простите!

— Краси-ивая, — выла я. — Краси-ивая… Как кукла, да? Но кукла сломалась, теперь ее выкинут на помойку.

— Это не помойка! — закричал Олег — и осекся. — Извините… Черт, вы как-то странно на меня действуете. Я сегодня не в форме.

— Я тоже, — прогундосила я. — Давайте завязывать. Пойду.

Шмыгая носом, подхватила сумку и пошла к двери.

— До свидания, — сказал Громов вслед. — Вы завтра придете?

Ничего я ему не ответила.

Нужно было покурить. Срочно.

На тридцатилетие я сделала себе подарок — отказалась от табака, потому что от него портится цвет лица и желтеют зубы. А теперь снова закурила. Одна из маленьких радостей кошмара, в который превратилась моя жизнь. Как в кино: приговоренному перед казнью разрешается выкурить сигарету.

Я стояла во дворе, у входа в полуподвал, смотрела на черный прямоугольник неба, зажатый между крыш, а на освещенные окна не смотрела. Чернота действовала на меня успокаивающе. Вот они, настоящие подготовительные курсы к смерти: глазеть на ночное небо, представлять себе бескрайний мертвый космос, сознавать малозначительность того, что меня ожидает.

Недокуренная сигарета, как маленькая падающая звезда, полетела в сторону. Перед тем как уйти, я еще раз поглядела вверх. 

И был мне голос — глухой, прерывающийся. Он сказал:

— Погодите.

Это был голос Громова.

Я вздрогнула, не сразу сообразив, что голос доносится из динамика. Громов подглядывал через камеру видеонаблюдения, как я курю.

— Вы на машине?

— Нет…

— А куда едете?

Я сказала.

— Минутку подождете? Я вас подвезу.

Нам по дороге? Это известие меня почему-то поразило. Первое, что я сделала, автоматически — встала под лампой и посмотрелась в зеркальце. Нечего сказать, красавица: глаза распухли, под ними круги. И нос, кажется, красный. Хотя в машине будет не видно. И вообще глупости.

Громов вышел. Мы сели в автомобиль. Поехали. Всё — без единого слова.

Я искоса поглядывала на него, он смотрел только на дорогу. Брови сдвинуты, возле рта резкая складка. Хотелось бы мне узнать, о чем он так сосредоточенно думает.

— Послушайте, а это точно? — спросил Олег, когда мы остановились на третьем или четвертом светофоре. Вот теперь он повернулся. Глаза у него влажно блестели.

— Что «точно»?

— Ну, диагноз. Бывают ошибки. Я знаю очень хорошую клинику в Германии. Это можно устроить. Дополнительная проверка не повредит. Денежный вопрос решим, если это для вас проблема…

Он был совсем не похож на того Громова, который вел занятие с живыми покойниками. Куда-то подевались спокойствие, уверенность, умудренность. И голос был другой, жалобный.

— Ошибка исключена. У меня три месяца. Максимум.

Зажегся зеленый. Олег поставил рычаг на «драйв», поехали. Я обратила внимание, что он каждый раз перед светофором ставит на нейтралку. Очевидно, привычка к аккуратности.

И пришла мне в голову одна идея. Ужасно хотелось снова ощутить его прикосновение, хоть на секунду. Перед расставанием можно пожать руку, но это когда еще будет.

Я откинулась назад. Будто в рассеянности, не зная, куда пристроить, положила руку на рычаг скоростей. И отвернулась.

Перед очередным светофором он опять захочет поставить на нейтралку, дотронется до моей кисти. Я скажу: «Ой, сорри» — и отдерну. Ничего такого.

Но мы гнали уже по Ленинградке, и светофоров почти не стало, а те, что были, как на зло, горели зеленым. Так и доехали.

— Вон мой дом, — показала я. — Можете остановиться возле фонаря. Видите, на втором этаже  окно светится?

— Вы живете не одна? — удивился он, притормаживая.

— Одна.

— Зачем же оставлять свет? — И смешался. — Ну да… Что-то я сегодня плохо соображаю. Все мои так делают. Тяжело возвращаться в темноту.

Тут ему все-таки пришлось дотронуться до моей руки. Я ждала прикосновения, как удара током. Но не такого сильного.

И еще я думала, что, наткнувшись на мою руку, Олег свою отдернет. А он крепко сжал мою кисть.