Сулла

Злые языки шептали, что бурное ночное веселье являлось разрядкой от кровавых дневных дел. И что, в свою очередь, кровавые дела следовали за утренним похмельем, когда тяжелела голова, разливалась желчь и пухли веки от чрезмерных возлияний. Все сходились на одном: днем к нему – не подступись. Лучше вечером. Однако вечер и ночь отводились для триклинума, а не для деловых свиданий. Кто же мог к нему попасть вечером, если особо не зван?..

Вот и сегодня, приняв ванну, он направился в атриум. Эпикед сообщил, что Цецилия, которая сейчас у своих родных, более или менее здорова, рвота поутихла и она желает видеть его.

Сулла выслушал слугу внимательно и спросил:

– Где Катилина?

– Он ждет в саду.

– Зови его сюда.

О Цецилии ни слова.

Эпикед послал раба за Катилиной, которому был назначен прием на три часа утра. Сулла подошел к бассейну. Поглядел в чистую, как зеркало, воду. И увидел знакомого человека. Только лицо у этого было очень красное. Белые крапинки посерели. Сулла решил, что это кровь прилила к голове после горячей ванны. Поманил к себе Эпикеда и спросил: не очень ли багров цвет лица? Эпикед изучающе осмотрел своего господина. Он сказал:

– Может быть, тебе следует почаще пользоваться фригидарием. Холодная вода подчас полезнее горячей. Она сжимает поры. Не пропускает болезнь вовнутрь.

– А кто мне говорил про горячую? – раздраженно сказал Сулла. – Горячая, дескать, раскрывает поры и выгоняет болезнь наружу. Кто это мне говорил?

– Я, – признался Эпикед безо всякого страха.

– Так когда же ты врал: тогда или врешь сейчас?

– Нет, я и тогда говорил правду. Надо чередовать горячую и холодную ванны.

Сулла указал на зеркальную воду имплювия:

– Видишь, какой он багровый?

– Это искажает вода. На самом деле цвет твоего лица значительно мягче.

Сулла усмехнулся. Недоверчивой гримасой. Он хотел знать, что же все-таки лучше: горячая или холодная ванна?

– На этот вопрос не смог бы ответить даже Гиппократ.

– Почему? – Сулла не отрывал глаза от имплювия.

– Потому что чередование холодной и горячей воды – суть лечения водою.

– Ах, лечения?! – Сулла злорадно ухмыльнулся. – Поди-ка сюда, Эпикед.

И он показал слуге некий прыщ, скорее фурункул, выскочивший на шее, чуть повыше правой ключицы.

– Что это!

– Прыщ, – ответил слуга.

– Сам ты прыщ!

– Может, фурункул… – Слуга пытался получше разглядеть раскрасневшуюся припухлость.

– Ну? А поточнее?

– Это скажет врач.

– Так вот… – Сулла поворотился к слуге. – Только между нами. Слышишь?

Эпикеда не надо предупреждать. Это излишне. Сулла разве первый год делится секретами?

– Из этого прыща я достал маленького белого червя…

Эпикед выпучил глаза. Его смуглое лицо побледнело.

– Червя? – спросил он. – Из этой ранки?

– Да. Такого беленького. Какие бывают на падали.

Слуга не очень-то поверил: белый червь на живом теле?

– Может, на больном, Эпикед? Черви чувствуют болезнь…

Тот покачал головой, – дескать, не похоже. Он быстро вышел из атриума и вскоре вернулся с флаконом и белой тряпкой.

– Покажи мне этот прыщ, о великий!

Смочил тряпочку жидкостью из флакона и приложил к ранке. Промыл ее.

– Что это? – спросил Сулла.

– Очень крепкие лемносские духи. Я назвал бы их бальзамом.

– Да, пощипывает. Приложи еще раз. Приятно.

– Может, позвать врача? – сказал слуга.

– К свиньям! Не надо. Подумаешь – прыщ!

И он широким жестом пригласил Катилину, который показался у входа. Пригласил в укромное место. За колоннами. В портик.

Эпикед удалился.

– Садись, Каталина! – Сулла занял место в бесселе – двухместном кресле. Рядом пристроил молодого римлянина – кареглазого, в голубой тоге и высоких башмаках. Перед ними низенький столик. А на нем – засахаренные фрукты и вода из летнего снега. И вино. Однако Катилина отказался от угощения. А воду пригубил.

– Как дела? – спросил Сулла.

Луций Сервий Катилина, которому исполнилось двадцать пять лет, слыл ярым сулланцем. Ему боги и те нипочем! Его богом стал Сулла. Проконсул знал это. Полагал, что сей молодой патриций пойдет далеко, если только не свихнется где-нибудь на крутом повороте.

– Шипят, – сказал кратко Катилина. – О великий и мудрый! Они ненавидят нас. Вот и шипят!

Сулла уставился на него пристальным, тяжелым взглядом.

– О великий! Обидно слышать – и даже стыдно, – как поносят нас. Марианцы считают нас дикими, кровожадными зверями. А за что? За то, что им утерли нос? За то, что не позволили убить республику?

Сулла молчал, и взгляд его лежал на молодом человеке тяжким грузом.

Катилина горячился: