Сумерки разума (СИ)

— Что именно? — холодно спросила я.

— Стремление быть солдатом. Ты девушка.

— Я больше не девушка. Я, вообще, никто.

— Не говори так.

— Как скажешь, — равнодушно ответила я, глядя в окно.

— Ты не станешь больше со мной общаться, как раньше, верно? — подумав, спросил он.

— Не стану.

Он чуть сильнее сжал руль ладонями:

— Ты можешь на минутку допустить, что… не вполне ясно понимаешь меня?

— Я не хочу сейчас тебя понимать.

Помолчав, он слабо улыбнулся:

— Ладно.

— Мне неприятно быть твоим личным ходячим театром. Можешь наблюдать со стороны, — ответила я. — Лучше просто относись ко мне с безразличием.

— Боюсь, отсутствие моего покровительства для тебя не безопасно.

— Для меня это не важно.

— Для меня это важно, — неожиданно разозлился он. — Я спасал тебя не для того, чтобы ты так безалаберно относилась к своей жизни. Я знаю, тебе чертовски плохо. И знаю, что ты справишься. Завтра в воскресенье ты встанешь, как обычно, будешь жить, как раньше, сходишь в лес, подумаешь, вернешься домой, примешь решение. Но всё-таки береги себя. Не ради себя самой или меня, а ради отца и матери. Они всё еще живут в том слепом мире. И должны оставаться в безопасной колыбели неведения.

Я, молча, вытащила из рюкзака сандвичи и стала есть их один за другим, не чувствуя вкуса.

— Я не могу понять, за что ты злишься именно на меня, — сказал он, качая головой.

— Я на тебя не злюсь, — нахмурилась я. — Мне просто не нравится, как ты ко мне относишься. Но ты не обязан относиться ко мне как-то иначе. Кроме того, как ты не понимаешь… Не важно, что я чувствую. Это больше совершенно не важно. А если тебе не нравится, что мы не станем общаться, как раньше, так что ж… — я пожала плечами, — это тоже нормально. Это логично.

Мне показалось, что он скрипнул зубами.

— Ты очень умная девушка, но в некоторых отношениях…

— Договаривай, — ледяным тоном бросила я.

— Не важно. Ты имеешь на это право, — вздохнул он.

— Не притворяйся, что для тебя это важно.

Он не ответил.

Еще один камень тяжело лег мне на грудь. Глядя в его глаза, я всегда буду спрашивать себя — интересно, на каком вопросе ему неожиданно станет скучно, и он просто уйдет? Он был моим сфинксом. Он им и остался, просто… теперь он действительно представляет собой камень.

Проводив меня до дома, Эдвард отдал мне ключи от машины. Солнце уже садилось. Закат был печальный. По розоватому небу плыли серебристые облака, и сквозь них редко-редко скользили умирающие солнечные лучи. Эдвард перед тем, как проститься со мной, поднял руку, чтобы погладить меня по щеке. Не знаю, зачем он это сделал. Я недоуменно посмотрела на него, и он убрал ладонь, опустив голову. Мне показалось, он напряжённо сжал челюсти, чтобы не выругаться.

— Ты справишься, — сказал он мне, но показалось, словно он сказал это в первую очередь себе самому.

Он очень быстро исчез, и я почувствовала, что рада оказаться в одиночестве.

Я медленно вошла в дом. Знакомая обстановка, знакомые запахи… только мир другой. Я должна принять его.

Помню, как поднялась в свою спальню, медленно-медленно ворочая ногами. Помню, как открыла дверь, бросила в угол сумку, подошла к кровати и упала на нее, а потом в голос заревела. Мне хотелось кричать, но я просто захлебывалась слезами, оплакивая свою… веру.

Когда мы живем, оглядываясь на мир и социум, мы можем видеть много грязи — всякой разной. На самом деле мало кто из нас носит розовые очки. Но закрадывается спасительная мысль: может, в будущем будет всё не так плохо. Или раньше было гораздо хуже. Теперь у меня не осталось этой веры и спасительных мыслей. Была только обнаженная уродливая действительность, в которой люди поставлены на конвейер и вертятся в жестокой, не знающей жалости, машине, пожирающей их. И хуже всего… намного хуже всего этого было то, что я знала это всегда. Просто слова Эдварда открыли для меня действительность с новой стороны. Раньше эту действительность можно было как-то игнорировать, сейчас — уже нет.

Я, мои друзья, семья, знакомые, бродяги и все обычные люди — просто корм.

Не важно, для кого — для экономической системы или для Договора. Это не играет роли, потому что и в том и в другом случае безжалостно пожирается человеческая жизнь.

Я захлёбывалась рыданиями, оплакивая свою наивность, так сильно, что заболело горло и голова. Наконец, задыхаясь, я поплелась в ванную, чтобы умыть лицо. Когда я это сделала, сделалось уже темно. Я должна притвориться, что сплю, когда приедет папа. С ним я совершенно не готова сейчас говорить.

Умывшись, я вернулась в спальню, снова легла на кровать, выключив свет. Меня еще трясло от озноба, сильно болела голова, но я не плакала. Я пыталась дождаться отца — не знаю, зачем. Я не хотела видеть его и в то же время — хотела. Мне хотелось, чтобы он, как в детстве, обнял меня и сказал: милая, это просто кошмарный сон.

Кошмарный сон…

Да, я была раздавлена, но ни на что не променяла бы этот ужас. Я не согласилась бы снова жить в неведении. Сейчас мне плохо, но это пройдет. Точно пройдет.

Я думала об этом, засыпая.