Суровая путина

Аниська закрыл ставни, вернулся в хату, озадаченный и огорченный недоверчивым отношением к себе.

В тот же вечер к нему пришли Илья Спиридонов, Иван Землянухин и недавно вернувшийся из госпиталя Максим Чеборцов.

Прослышав о возвращении своего любимого заводчика, забрел на огонек и Сазон Павлович Голубов. Черный и угловатый, точно сколоченный весь из острых кривых костей, он совал Аниське длинные мослаковатые кулаки, говорил, как когда-то Егору:

— Анисим Егорыч! Руки мои еще существуют. Гляди, матери его бис, добрячие еще руки. Рыбалить будем чи нет, кажи?.

Но, судя по всему, Сазон Павлович уже не обладал прежней силой; ноги его свело ревматизмом, глаза слезились и руки были, повидимому, не те, что раньше: они тряслись и наверняка не могли разбить камня, как в былые времена.

Аниська с грустью смотрел на товарищей. Ему не верилось, что люди эти были когда-то его сподвижниками в лихих крутийских делах. Как они постарели, осунулись, одряхлели! В их движениях не чувствовалось прежней живости, глаза смотрели устало, безнадежно.

Особенное уныние наводил на Аниську Максим Чеборцов, Он рассказывал только об ужасах, пережитых на германском фронте, где был отравлен газами. Торопливая, бессвязная речь его, похожая на бред, временами прерывалась бессмыслицей. Говорили, что Максим после того как надышался иприта и хлора, был долгое время помрачен в разуме. Дышал он тяжело, как астматик, корчился поминутно в тяжелом судорожном кашле. От шинели с обгорелыми полами и оторванным хлястиком, казалось, все еще исходил запах окопной гнили и пороховой гари. Лицо, зеленовато-бурое, с ввалившимися щеками, часто подергивалось, а — глаза, глубокие и темные, как бойницы, были странно неподвижны, вспыхивали злобными огоньками.

Как непохож был этот человек на прежнего красавца Максима!

После ужина Аниська достал из котомки гремучую связку кандалов, бережно положил их на столик, под иконницу.

На время он почувствовал себя героем. Кандалы лежали под иконами холодно отсвечивающей, свернутой в кольцо гадюкой. Федора и Варюшка рассматривали их с изумлением и страхом.

Все тянулись посмотреть на диковинную штуку. Завернул на огонек проходивший мимо двора Карнауховых хуторской учитель. Все брали кандалы в руки, стараясь определить их вес, удивлялись их литой массивности и крепости…

— Добрячий гостинец принес ты, Егорыч! — хихикнул Панфил и стукнул костылем.

Учитель обратился к Аниське с вежливым вопросом:

— Это — ваши?

— Цепи-то царские, а носил их я, — ответил Аниська.

Учитель смущенно помолчал, все еще не решаясь подержать кандалы в руках, хотя ему этого очень хотелось. Был он, худ, белолик, голубоглаз. В каждом движении его сказывались молодость и робость. Фамилия его была Чистяков. Он недавно окончил учительскую семинарию и учительствовал в хуторе всего несколько месяцев. Наконец он осмелился, взял кандалы и, повертев в измазанных чернилами руках, обратившись к присутствующим, проговорил наставительно, словно разъяснял урок:

— Вот, граждане, эмблема свергнутого царизма. Хороша вещица, а?

— Тренога славная, — все тем же насмешливым тоном отозвался из-за спины учителя Панфил. — Общественного бугая заковать и то смолки даст.

По хате прокатился угрюмый смешок. Все потянулись к учителю, напирая друг на друга, пытаясь дотронуться до кандалов.

— Дайте-ка эту эмбдемию сюда, господин, — сказал Аниська учителю. — Пусть полежит пока. Кого-нибудь еще в них закуем.

— Кого же теперь заковывать? — недоуменно спросил учитель. — Не понимаю…

Аниська презрительно прижмурился:

— Неужто некого?

Учитель пожал плечами.

— Звание политического каторжанина делает вам честь. У меня брат, студент, тоже сидел в тюрьме. Он — социалист-революционер. И я тоже… Советую и вам ознакомиться с нашей программой. Вы должны уяснить некоторые истины.

— Учить хотите? — усмехнулся Аниська. Так я уже ученый. Кровавые рубцы на спине имею от старого режима. И что обидно: те, кто подводили нас под пули да под смоленые бечевы, живут да поживают и хомута с нашей шеи снимать не собираются, хотя царю и дали по шапке. Объясните мне, ученый человек, почему это так?

В хате водворилось молчание, потом, как поток сквозь запруду, прорвались голоса:

— Верно, Егорыч, царя прогнали, а царенята остались. Поляка как сосал кровицу, так и зараз сосет.

— И в правлении опять кожелупы сидят!

— Слышите? — спросил Аниська, обернувшись к учителю. — Оказывается, не все кончено. Порядок придется наводить.

Учитель пробормотал что-то невнятное, поспешил протиснуться к выходу…

Хата опустела, и только под закоптелым потолком все еще висел бирюзовый махорочный дым да на глиняном полу валились растоптанные окурки.

Федора убирала со стола остывший чайник, стаканы.

Нервно пощипывая бородку, Аниська вышел во двор. Его томило новое, неясное чувство. Он еще не мог уяснить себе, чего хотелось ему, но встреча с друзьями, настороженность некоторых хуторян беспокоили его все больше.