Суровая путина

— По хутору промеж казаков о тебе слух идет плохой. Сейчас был у атамана — беспокоится. — Семенцов понизил голос. — Знаешь что, хлопец? Хоть начальство и не то, что было, но советую ухо держать востро. И здорово не разгуливать.

— Ты тоже за них? — насмешливо проговорил Аниська и кивнул в сторону голубого дома.

— Мое дело — сторона. Я только упредил тебя. Вижу, рановато ты за зубки со всеми.

Семенцов смело, по-хозяйски, просунулся в калитку. Аниська с ненавистью поглядел на его багровый, как у мясника, затылок, подумал: «Обжились, сволочи! Насосались рыбальской крови! Им и без царя не худо».

Когда шел по хутору, чувствовал на себе стерегущие, враждебные взгляды.

Не стерпел, зашел в хуторское правление. Притаясь за дверью прихожей, смотрел в тонкий просвет. На грязных стенах — портреты царя и войскового атамана, в сходской — выборные казаки, — все как было. В кабинете атамана — члены хуторского комитета; чинное спокойствие, строгость. За столом, важно развалившись, сидит атаман; рядом с ним, под портретом румяной царицы — пухлощекий, в небрежно расстегнутом френче офицер.

Офицер пренебрежительно посматривал на человека, что-то писавшего за соседним столом.

В офицере Аниська узнал поповского сына, Дмитрия Автономова, в писавшем человеке — Григория Леденцова.

«Вот как! И этот сюда попал! Хороша новая власть!» — подумал Аниська и тихонько на цыпочках сошел с крыльца.

С неделю Аниська Карнаухов ничего не мог делать, хотя прорех в хозяйстве за три года накопилось немало. Заброшенные вещи настойчиво манили к себе. Нужно было и прогнившую крышу на хате покрыть, и сарай поправить, и позаботиться о починке сетей.

Чихая от пыли, Аниська стащил с полатей старую сеть, стал развешивать ее по двору.

Тихая солнечная погода стояла уже несколько дней. Земля всюду просохла, но под тонкой и упругой ее коркой все еще держалась влага, не позволявшая подниматься пыли. Воздух был чист какой-то особенно весенней чистотой. От садов тянуло тончайшим ароматом вишневой коры, прелых листьев, молодых распустившихся почек. Кое-где уже начинали зацветать абрикосы, а вербы осыпали бледнозеленую, похожую на мохнатых гусениц, цветень.

В садах жужжали пчелы, в затишке особенно сильно парило, а из земли тянулись солнечные травы, в кустах терна цвели лиловые фиалки и желтые подснежники.

Реки в займищах были полноводны и тихи; в них несметными стаями жировала рыба, шедшая на нерест и поджидавшая с верховья Дона теплой воды. Полая вода уже начинала заливать обгорелые грядины, она блестела между камышей, застывшая и мутная, как пласты слюды.

Обычно, в такие дни на время хода рыбы для метания икры начинался запрет рыбной ловли. Но в бурном семнадцатом году с запретом почему-то опоздали.

Несмотря на это, гирла были попрежнему малолюдны. Люди равнодушно поглядывали на займища и, сидя на зеленых бугорках, предпочитали обсуждать события, сулившие какие-то особенные перемены.

Скрипнула калитка. Во двор вошел высокий, сутулый человек. Судя по одежде, это был один из отпускных фронтовиков-казаков. Аниська узнал в нем всегда жившего в нужде многодетного казака Ивана Журкина. Казалось странным, что и этому забитому, неприметному в хуторе человеку пришлось воевать. Невозможно было представить Журкина бравым казаком, скачущим в военной форме на строевом коне. Был он неуклюж, не в меру высок. На веснушчатом лице торчали редкие красновато-желтые волоски, под огромным, всегда багровым носом топырились толстые губы.

— Здорово дневал! — гнусаво поздоровался Журкин, подходя к Аниське.

— Мое почтение.

— Под рыбку ладимся?

— Как видишь. — Аниська проворно задвигал руками, расправляя полотнище сети.

— Покурить есть? — загнусавил Журкин. — Угости, пожалуйста. По всему хутору самосаду не разживешься.

Аниська отсыпал табаку в подставленную желобком горсть, все еще не догадываясь, зачем пожаловал к нему казак.

— Чего хорошего скажешь, Иван Васильевич? — спросил он.

Журкин глубоко затянулся дымом, выдохнул из огромных волосатых ноздрей две голубоватых струи, сказал:

— Выходит, что пока придется тебе смотать свою снастишку. Сматывай-ка да жалуй в правление.

Аниська усмехнулся.

— Ну, что ж. Пойду. Ты-то, Иван Васильевич, за полицейского у них, что ли?

— Не за полицейского, а за милицейского. Теперь полицейских нету. А я навроде как бы дежурный по хутору.

Войдя в правление, Аниська присел на стул, медленно осмотрелся. И здесь все было по-старому: серые стены с коричневыми, точно кровяными, подтеками, почернелая от давности, окованная железными прутами дверь, ведущая в кордегардию.

Аниська встретился взглядом с глазами Автономова.

— Откуда прибыл в хутор, братец? — притворно-вежливо спросил офицер, делая ударение на «братец».

Аниська ответил.

— За какое преступление отбывал каторгу?

Такой же краткий ответ вызвал на лице Автономова быструю тень. Аниська отвечал, свободно откинувшись на спинку стула. Автономов все нетерпеливее подрагивал пушистыми усиками. Мочки ушей и скулы его заметно розовели.

— Каким судом приговорен к каторжным работам? В какой тюрьме отбывал наказание? — подозрительно допрашивал Автономов.