Сущность зла

Именно сидя в этом кресле 25 февраля, я увидел, как небо над Зибенхохом прочертил вертолет. Он был выкрашен в красивый ярко-алый цвет. Я думал о нем всю ночь. И 26 февраля вертолет превратился в идею.

Навязчивую идею.

Итак, 27-го я понял, что должен с кем-то об этом поговорить.

С кем-то, кто знал, в чем дело. Кто понял бы.

А 28-го я это сделал.

2

Вернер Майр обитал в нескольких километрах от нас, если считать по прямой, в местности, довольно необжитой, которую местные называли Вельшбоден.

Суровый мужчина, он улыбался редко (только магия Клары легко воздействовала на него); белоснежные волосы чуть поредели на висках, взгляд серо-голубых глаз был проницательным, а морщины вокруг тонкого носа походили на шрамы.

Старику было под восемьдесят, но он находился в прекрасной физической форме: когда я пришел, он как раз собирался колоть дрова, в одной рубашке, при температуре чуть ниже нуля.

Завидев меня, он положил топор на козлы и помахал рукой. Я заглушил мотор и вышел из машины. Воздух был холодным, чистым. Я вдохнул его полной грудью.

– Опять дрова, Вернер?

Он протянул мне руку.

– Их всегда не хватает. А на морозце молодеешь. Кофе будешь?

Мы вошли в дом.

Я снял куртку, шапку и расположился перед камином. От дров приятно пахло смолой.

Вернер приготовил мокко (он варил кофе по-итальянски, причем как истинный горец: получалась вязкая, черная как смола жижа, которая лишала сна на недели) и уселся. Вынул из тумбочки пепельницу и подмигнул.

Вернер рассказывал, что бросил курить в тот самый день, когда Герта родила Аннелизе. Но после смерти жены, может, от скуки, а может (как я подозревал), от печали он снова пристрастился к табаку. Покуривал тайком: если бы Аннелизе увидела отца с сигаретой, она бы с него живого содрала кожу. Хоть я и чувствовал себя виноватым в том, что составлял ему компанию и вдохновлял примером (а также покрывал его), в данный момент, глядя, как Вернер чиркает спичкой о ноготь большого пальца, я понимал, что курение тестя мне на руку. Выкурить по сигаретке, чисто по-мужски обменяться парой фраз – что может быть лучше?

Я начал издалека. Мы поговорили о вещах обыденных. О погоде, о Кларе, об Аннелизе, о Нью-Йорке. Покурили еще. Выпили по чашке кофе и по бокалу вельшбоденской водицы, чтобы отбить горечь.

Наконец я выдал главное.

– Я видел вертолет, – выпалил я. – Красный вертолет.

Взгляд Вернера рассек меня пополам.

– И теперь прикидываешь, как он будет выглядеть на телеэкране, правда?

Правда.

Такой вертолет не просто поразит экран. Взорвет.

Вернер стряхнул пепел на пол.

– Тебя когда-нибудь посещали такие мысли, которые меняют всю жизнь?

Я вспомнил Майка.

Вспомнил Аннелизе. И Клару.

– Иначе меня бы здесь не было, – ответил я.

– Я был моложе тебя, когда у меня появилась такая. Она родилась не просто так, а от горя. Плохо, когда мысли происходят от горя, Джереми. Но такое бывает, и с этим ничего не поделаешь. Мысли приходят, и все. Иногда исчезают, а иногда приживаются. Как растения. Живут своей жизнью. – Вернер умолк, взглянул на огонек сигареты, бросил ее в камин. – Сколько у тебя времени, Джереми?

– Сколько угодно, – отозвался я.

– Nix[15]

. Неверно. У тебя столько времени, сколько оставляют тебе жена и дочь. Для мужчины мысль о семье должна быть на первом месте. Всегда.

– Ну… – смешался я, даже, кажется, покраснел.

– И все же, если хочешь послушать мою историю, это много времени не отнимет. Видишь фотографию?

Вернер указал на любительский снимок в рамке, висевший на стене под распятием. Потом встал, подошел, прикоснулся к глянцевой поверхности подушечками пальцев. Как у многих горцев, руки у него были изуродованы: на правой не хватало безымянного пальца и верхней фаланги мизинца.

Черно-белая фотография запечатлела пятерых молодых людей. Крайний слева, с непокорной прядью на лбу и рюкзаком за плечами, был Вернер.

– Мы сделали этот снимок в тысяча девятьсот пятидесятом. Месяца не помню. Но зато помню их всех. Помню, как мы смеялись. Смех меньше всего тускнеет с годами. Ты забываешь годовщины, дни рождения. Забываешь лица. К счастью, забываешь даже боль, страдание. Но то, как ты смеялся, когда еще не стал мужчиной, но уже перестал быть ребенком… это остается в тебе навсегда.

Хотя я и был на много весен моложе, я все же понимал, что Вернер пытается сказать. Но сомневался, что память у него слабеет. Вернер принадлежал к той породе горцев, которая выкована из стали. Несмотря на седину и морщины, я никак не мог считать его стариком.

– Здесь у нас в Зибенхохе жизнь была тяжелая. Утром спускаться в долину, в школу, потом до самой ночи гнуть спину на полях, на пастбищах, в лесу или в стойлах. Мне повезло: мой отец, дед Аннелизе, выжил, когда обрушилась шахта, но многие из моих друзей остались сиротами, а расти без отца в Южном Тироле, да в те годы, было ох как нелегко.

– Могу себе представить.

– Представить-то можешь, – произнес Вернер, не сводя глаз с фотографии. – Но сомневаюсь, чтобы мог по-настоящему понять. Ты когда-нибудь голодал?