Суверенитет духа

Уже сама смена угла зрения, уже само понимание, что мышлению надо думать о будущем, а не бороться (как модернизм) с прошлым или мириться с ним (как постмодернизм), есть нечто революционное в нашей ситуации. Независимо от того, насколько автору удается действительно заглянуть, открыть, установить или угадать контуры будущего гуманитарных наук, сама постановка вопроса делает книгу знаковой для эпохи. Нет никакого сомнения, что скоро такие книги будут расти как грибы после дождя, но книга М. Эпштейна одна из первых.

Мне могут возразить, что ХХ век был веком фантастики и футурологии, а, следовательно, будущее в гуманитарной мысли всегда обсуждалось и никогда не забывалось. Однако здесь речь идет совершенно о другом. С тем же успехом можно возразить, что, дескать, будущее время постоянно используется в языке, а значит, никогда не забывалось. Футурология ― это наука, научная фантастика, а равно и фантастика ненаучная, утопии и антиутопии ― все это проекции на будущее той парадигмы, которая в своих основаниях будущее не понимает. Науке, например, будущее в принципе не подвластно, так как наука с самого начала нацелена на настоящее. Возможно, это будущее, которое вообще несет отказ от наук, так же как оно принесло отказ от великих утопий.

«Эпоха «после смерти будущего» не просто отменяет будущее, но заново открывает его чистоту. Теперь после всех утопий и антиутопий, нам дано ― может быть, впервые в истории ― почувствовать всю глубину и обманчивость этой чистоты. Это не чистота доски, tabula rasa, на которой можно писать все что угодно, воплотить любой грандиозный проект. Скорее, у будущего чистота ластика, который стирает с доски четкие линии любого проекта, превращает любые предначертания в размытое пятно ― тускнеющий остаток испарившейся утопии, нам открывается образ будущего как великой иронии, которая никогда не позволит себя опредметить, предсказать, подвергнуть строгому анализу и прогнозу»7

Мы не будем здесь пересказывать содержание книги. Чтобы понять ее значение, мы поместим ее в контекст историко-философской проблематики. Отметим только, что и по форме книга выполнена в виде коротких манифестов, деклараций, проектов ― концептов и эссе, а не в виде систематического, разбитого на главы и параграфы текста.

Книга отражает противоречивый дух эпохи, и, прежде всего, глубинное противоречие между феноменологией и трансцендентализмом.

Мышление «пост-» вообще, не есть просто некое настроение, которое переживается в связи с мизантропическими чертами характера отдельных представителей эпохи…

Еще древние греки сформулировали принцип, согласно которому, человек в своем познании сначала встречается с явлением, с кажимостью, и только потом с сущностью этого явления. Следовательно, то что выступает последним в познании является первым по сути: «мы называем природой каждого объекта…то его состояние, какое получается при завершении его развития»8. Отсюда недалеко до вывода, что всякое «последнее знание», всякий последний «писк моды» сущностней и глубже, чем все, что ему предшествовало.

Книги Аристотеля, которые истолковывали «первые начала» А. Родосский поместил сразу за книгами по физике и озаглавил «Метафизика» (то, что идет за физикой). В латинской традиции это было переведено как «транс-», как перешагивание физики и истолковано как особое усилие, которое делается мыслью, чтобы выйти за пределы природного сущего. Трансценденция как акт прописалась в философии, и так же потом в теологии. Всякий философ начинал с трансцендирования, пере-шагивания наличного сущего, в том числе, часто и исторического.

При всяком споре, который ведется наверняка не одно тысячелетие, о том, кто лучше «древние» или «новые», что сейчас: «упадок нравов» или «торжество прогресса», побеждало мнение, что «даже если мы и карлики, а древние ― гиганты, но поскольку мы стоим на плечах гигантов, то мы все равно видим дальше них». Люди образованные приписывают это суждение Фрейду или Черчиллю. Эрудиты ― Ньютону. Зануды скажут, что Ньютон цитирует трактат Р. Бертона «Анатомия меланхолии», который в свою очередь ссылается на Д. Стелла. Ну, а два знатока средневековья, А Гуревич и У. Эко приписывают фразу Аделарду Батскому и Бернару Шартрскому соответственно. Оба родом из 12 века. Эта метафора, видно, как долго действующий яд оказывала магическое и расширяющееся воздействие в течение столетий. Каждое последующее поколение философов считало, что оно обладает более широкими возможностями, чем предыдущее, оно свободнее, умнее. Древность и прошлое все больше и больше становились символом заблуждений и дикости.

Пока дело не дошло до эпохи просвещения с его тотальной войной с «пред-рассудками», до модернизма, когда любой Шариков гордился тем, что «академиев не кончал», но выше всех так, как принадлежит к классу ― гегемону, (не лучше положение и в высшем свете, где царствует «авангард», и «отстойным» считается уже то, что читали, думали или носили в прошлом сезоне).