Суверенитет духа

Надо понять всю странность и весь героизм этого крика в атмосфере Европы, в которой господствовало неокантианство, которое вслед за Кантом утверждало непостижимость «вещей в себе», и какой бы то ни было «реальности», кроме реальностей ценностей, понятий и прочих фикций, порожденных человеком и помогающих ему знать, творить, действовать, надеется, в созданном им мире. Надо понять, что именно тогда появилась гештальтпсихология, которая показывала, что человек воспринимает то зайца, то утку на картинке в зависимости от контекста; психология, которая потом написала на своем знамени, что «не важно, что происходит, а важно то, как мы к этому относимся». Гуссерль напомнил: важно именно то, что происходит! Надо понимать, что именно тогда Витгенштейн заявил, что об условиях возможности языка «нельзя говорить», а значит ― «следует молчать», а позже, уже растворив все в «языковых играх», сказал, что вопрос о реальности подобен поиску истинного аритшока путем срывания с него листьев (в капусте есть хотя бы кочерыжка, которую можно выдать за истинную капусту в отличие от листьев капусты, а в артишоке ее нет). Свершается «языковой поворот» в философии, и вся реальность объявляется эффектом языка и его практик. Сюда же добавьте ницшеанство с его «истиной как родом фикций». И посреди всего этого: «к самим вещам!»! В разгар торжества всяческих неокантианских теорий познания, гегельянских и марксистских методологизмов, в разгар позитивизмов, наукоучений, «философий науки» и эпистемологий, вдруг заявить о первенстве предмета над методом! В разгар торжества прагматизма, который говорит о значимости и познаваемости предмета только по отношению к нашим (но внешним предмету) целям, в разгар ницшеанства, которое говорит о культивировании разных (внешних) точек зрения на предмет, в разгар торжества классовых, гендерных и расовых подходов вдруг заявить, что мы должны сживаться с предметом и «мыслить из него», заключив в скобки все свои прагматические цели, предрассудки, предшествующие знание, интересы, свой пол, расу, классовую принадлежность и прочее! В разгар позитивизма, который пытается наконец-то создать универсальный язык науки, вдруг заявить, что, нечего, мол, редуцировать один язык к другому, что надо говорить так как феномен сам себя показывает («солнце село», а не «Земля повернулась так, что наше полушарие оказалась на обратной стороне»). Философия интересуется тем, что есть

, она ― строгая наука, а не бирюльки, не игры в фикции, не пустой конструктивизм систем из понятий и принципов, не творение миров, согласно «основным аксиомам» и «правилам вывода» для каждого мира, но свою строгость философия черпает у своего предмета!

К сожалению, Гуссерль сам не смог соответствовать тому масштабу, который задал. Определив предмет философии как «сознание», он утонул в картезианской проблематике. А ведь насколько очевидно, что всякие пред-ставления о сознании надо было заключать в скобки! Если предмет теперь первичен, то еще большой вопрос, чем является то, что раньше было «субъектом», чем является то, что отправляет акты, чем является то, что раньше было «сознанием»!

Субъект и сознание первичны по определению (то есть так их определил Декарт и вся традиция), если они не первичны, значит, это уже не субъект и не сознание (если у треугольника не три угла, то это уже не треугольник, и нельзя расширить понятие треугольника сказав, что «новый опыт показал нам, что бывают треугольники с четырьмя углами, что можно оставить старое слово, наполнив его новым содержанием»). Так что же это, если не сознание?

Как средневековые тексты были полны всевозможными «суппозициями» и «предикабилиями», тексты Нового Времени сплошь и рядом начинаются с «сознания» и заканчиваются им. Слово, введенное Декартом, натурализовалось настолько, что даже сейчас, после всевозможных потрясений, модернистских и постмодернистских революций в знании, сознание остается само-собой–разумеющимся термином. И главное, не просто термином, оно натурализовано, как «вещь». Это нечто «находящееся-внутри-в-мозгу», это «то-чем-мыслят», то «что теряют», «чем манипулируют». Если кто-то говорит, что он отрицает сознание, то это понимают никак не иначе, как игру в пользу «бессознательного» или над-личностного «сверхсознания». Но дело в том, что в бессознательном и сверхсознательном, сознание берется за отправную точку, за мерило отсчета и понимания. Можно отрицать роль сознания, можно его по-разному понимать, но нельзя просто говорить, что его нет. А что же тогда есть? А что тогда теряет больной при травме? А чем мы мыслим?