Суверенитет духа

Поэтому только-то и надо, что вынести за скобки все методы и фикции, предварительные наброски и проч., что успелось нагородиться между собой и вещью, убрать, прежде всего, эту «самость» и оставить свое чистое бытие при вещи, и дать ей слово. Очевидно вредно представление, что поэты творят мир и язык, и учреждают его, создавая ни к чему не привязанные, свободно парящие фиктивные конструкции и миры (сегодня мы видим, как на фикциях строят не только поэмы, но и сочиняют историю наций, создают «народы»). Поэты следуют вещам и феноменам, но не данностям сознания, а именно будучи максимально на стороне вещей, будучи свободными от всякого сознания. Это опять-таки не надо путать с «бессознательным». Бытие на стороне вещей, это трудная работа по возвращению к своей сущности (которая и состоит в том, чтобы быть на стороне другого), это трезвейшая трезвость и яснейшая ясность, которая удается на мгновение, когда и рождается слово, когда удается с-ловить феномен как он есть. Когда мы видим черновики Пушкина, испещренные зачеркиваньями и пометками, когда мы видим этих свидетелей мучительного поиска, то мы понимаем, что это довод не в пользу бессознательного экстаза (тогда все лилось бы рекой без сучка и без задоринки)… Это так же ясное опровержение сочинительства, не привязанного ни к чему «творчества» (тогда было бы все равно какое слово поставить в строку), это довод в пользу того, что поэт боролся с неясностью, разгонял тучи, пробивался сквозь облака, прореживал, создавал просвет, через который феномен мог показаться и с-каз-аться. Поэтому так не приживается техническое словотворчество, сочинительство, создание слов из языка, через комбинаторику корней, приставок и суффиксов (этому посвящен раздел в книге). Это такое же пустое занятие, как расположение категорий на концентрических кругах и взаимное их вращение, для того, чтобы даваемые сочетания давали разные миры, чтобы можно было таким образом исчерпать все возможные миры и «метафизики» (проект «Аrs magna» Раймунда Лулия). Отсюда ― неприживчивость новаций Даля, хотя эти новации и не резали русское ухо и были сконструированы по всем правилам языка, а уж тем более это касается новаций Хлебникова и Крученых, которые хоть и соответствовали законам словообразования, но были чужды уху. Не даром Маяковский и назвал Хлебникова «поэтом для поэтов», его слова лежат под паром, оставлены про запас, может быть, когда-то другому поэту они пригодятся.

М. Эпштейн, однако, прав, когда упрекает русский язык в некой застойности и бюрократичности. Это говорит и об отсутствии поэтов (при обилии со-чинителей, которые как попугаи освоили технику рифмоплетения. перенятую у великих) и об отсутствии движения русского бытия именно как русского бытия. Социальные революции и изменения есть, но вместе с чужими феноменами приходят и чужие слова. Слава Богу, что универсальности русского языка достаточно, чтобы впитывать их в неограниченном количестве, оставаясь собой.

В своей предшествующей книге М. Эпштейн вводит понятие «противомыслия», которое иллюстрирует примером Маркса: «Учение Маркса содержит в себе сильнейшие доводы в пользу историко-экономического детерминизма ― и одновременно сильнейший упор на необходимость активной и сознательной подготовки пролетарской революции. Как насмешливо заметил Сергей Булгаков, Маркс похож на астронома, предсказавшего неизбежность солнечного затмения и одновременно заклинающего человечество объединить все силы, чтобы это затмение все-таки произошло… Но если рассмотреть марксизм как форму мыслимости, нельзя не обнаружить, что детерминизм и революционизм расходятся из одной точки собственно марксовой мысли как две ее альтернативные возможности, предполагающие друг друга, и что именно соединение этих противоположно направленных ходов мысли может произвести на читателя Маркса сильный катартический эффект…»29