Свадебное путешествие

начинали свои занятия. К тому времени мы еще не обзавелись даже скатертями и посудой,

так мы были бедны; однако Чилия была очень рада книге, старательно обернула ее, но

никогда не читала.

Сэкономив немного денег, мы ходили в кино, и вот здесь Чилия действительно

получала удовольствие. Ей нравилось кино еще и потому, что там она могла сидеть, тесно

прижавшись ко мне, и время от времени обращаться ко мне за объяснениями, которые

были бы понятны ей. И она ни за что не хотела, чтобы с нами ходила Амалия, хотя та

однажды попросила взять ее с собой. «Мы познакомились в кино,— говорила Чилия,— и

пусть в кино мы всегда будем одни, совсем одни в благословенной темноте зала».

Все учащающиеся визиты Амалии и весьма умеренные успехи Чилии — что

объяснялось, конечно, только моей собственной неумелостью — заставили меня сначала

забросить, а потом и вовсе прекратить наши занятия. Теперь я ограничивался только

шутками с обеими женщинами, да и то когда бывал в настроении. Амалия стала меньше

дичиться и однажды, когда я особенно поздно возвратился из школы, весь издерганный и

взвинченный, бросила на меня робкий взгляд, в глубине которого таился упрек, И помню,

меня еще больше ужаснул ее страшный шрам, и я с тайным злорадством пытался

представить себе, каковы были черты ее лица до ожога, и сказал потом Чилии, когда мы

остались одни, что в детстве они с Амалией, наверное, были похожи.

— Бедняжка,— сказала Чилия,— она все, что зарабатывает тратит на лечение. Ока

еще надеется найти мужа.

—

А вам, женщинам, видно, больше и заняться нечем, как только искать себе

мужа?

—

Ну, я-то себе уже нашла,— улыбнулась Чилия.

—

А если бы с тобой случилось то же, что и с Амалией? — усмехнулся я.

Чилия подошла ко мне ближе.

—

Ты бы тогда меня разлюбил? — запинаясь, спросила она.

—

Нет.

—

Что с тобой сегодня? Тебе не нравится, что у нас бывает Амалия? Но она

приносит мне работу и помогает мне.

Однако в тот вечер я так и не мог отделаться от мысли, что Чилия была тоже в

своем роде Амалия, обе меня раздражали, и я разозлился. Я смотрел на Чилию злыми

глазами, и ее оскорбленная нежность одновременно трогала и раздражала меня. Как-то я

видел на улице мужчину с двумя замурзанными детьми на руках и позади него худую,

измученную женщину, его жену. И я представил себе Чилию состарившейся и

безобразной и почувствовал, как у меня сжалось сердце.

За окном ярко светили звезды. Чилия молча смотрела меня.

—

Пойду пройдусь,— сказал я ей с усмешкой и вышел.

4

У меня не было друзей, и иногда я понимал, что в Чилии заключается вся моя

жизнь. Гуляя по улицам, я часто думал об этом. Мне неприятно было сознавать, но я перед

нею в долгу, ибо оказался не в силах обеспечить ей сносную жизнь — такую жизнь, чтобы

мне не стыдно было возвращаться вечерами домой. Из наших скромных заработков я

ничего не бросал на ветер — даже не курил — и, гордясь этим, считал, что зато уж мои

мысли принадлежат только мне. Но что мне было делать с этими мыслями? По дороге

домой я разглядывал людей на улицах, спрашивал себя, как это им удалось добиться

успеха, и страстно желал каких-нибудь — пусть самых неожиданных — изменений в

нашей жизни.

Я останавливался у вокзала, глядел на паровозный дым, рассматривал шумную

суетливую толпу. Для меня счастье всегда принимало облик приключения, какого-то

дальнего путешествия: отплытие, пароход на морской глади, экзотический порт,

оглашаемый криками людей и скрежетом металла. И однажды вечером я остановился как

вкопанный, внезапно поняв, что если я не уеду с Чилией сейчас, пока она еще молода и

влюблена в меня, то потом, когда она состарится и отцветет, и вокруг нее будут плакать

дети, это станет совсем невозможно. «Господи, хоть бы откуда-нибудь свалились деньги!

— думал я.— С деньгами все можно сделать».

«Но счастье нужно заслужить, — говорил я себе,— нужно покорно принимать все

тяготы жизни. Я женился, но не хочу ребенка. Значит, я трус. А может быть, именно

ребенок и принесет нам счастье».

Иногда я подолгу мечтал, лежа в постели рядом с Чилией. И когда в тишине

безветренной ясной ночи вдали раздавался вдруг резкий свисток паровоза, я вздрагивал,

чувствуя, как нарастает во мне тревога и нетерпение.

Нет ничего опаснее замкнутости; привыкнув к тому, что мысли наши всегда

остаются при нас и никак себя не выдают, наш мозг начинает порождать такие

чудовищные нелепости, в которых мы уже никогда не решимся признаться, ибо они

унизительны даже для тех, кто их выдумывает. Именно замкнутости я, должно быть,

обязан и своей болезненной подозрительностью.

Однажды, когда я проходил мимо вокзала, пер: мной вдруг мелькнуло знакомое

лицо, и кто-то окликнул меня. Это был Маладжиджи: я не видел его десять лет. Мы

остановились и пожали друг другу руки, радуясь встрече. Это был уже не прежний

Маладжиджи: грязный и злой мальчишка, всегда готовый обрызгать вас чернилами или

исподтишка вымазать мелом. Но я узнал его по прежней ухмылке.

—

Эй, Маладжиджи, так ты, значит, жив и здоров?

—

Не только жив и здоров, но за это время стал бухгалтером.

И голос у него был не тот, что раньше. Со мной говорил взрослый мужчина.

—