Свадебный марш Мендельсона

Вот задние ноги. Уж кто-кто, а он знает их силу. Они гулко ударяют о землю и как по команде вровень отлетают назад. Нет, правая чуть тяжелее, она отстает. Еще немножко, и его морда вровень с подпругой. Он видит, как стремя скользит по горячему брюху. Огненно-рыжие бока лоснятся на солнце, качаются, будто где-то внутри перекатывается волна горячего воздуха. Желтые хлопья пены летят под ноги. Еще немного… Орфей слышит, как хрустят жилы и кости хрустят, а может, это песок под копытами. Еще капля, самая малость, и он достанет соперника. Он уже видит его морду, вздернутую верхнюю губу и зубы в оскале, они просвечивают сквозь пену, и глаз плавает где-то у самого края, зажигается рубиновым, кровяным огнем. Дробно ударяются ноги, взмах флага, звенит колокол — пришли! И не угадаешь, кто первый: нога в ногу, голова к голове.

Орфей не заметил, как ткнулся в скрипучий плетень. Он запрокидывает голову, оглядывается на дорогу. Все-таки пришел, еще неведомо куда, но пришел.

Двор невелик. От хлева тянет запахом запревшего сена, кисло пахнет свиным пометом. Он обнюхивает глубокие прорубы, они заменяют окна, откуда и стекает этот теплый упревший запах жизни. Теперь можно обойти кособокий хлев. Орфей так и делает. Стены три, четвертую заменяет положенный ей пролет изгороди. Дальше проглядывается соседский сад, а рядом с ним еще хлев, за ним еще. Минуту-другую постоял, разглядывая очертания незнакомых домов. Выдохнул воздух, хотел выплюнуть его, понуро побрел под навес, где и остался стоять, уткнув невидящий взгляд в затухший, осиротевший сад.

Солнце так и не пробилось сквозь облака. Маячило размытым пятном. Истошно прокричал петух, не получив ответа, прокричал еще раз. Соседский пес, выпростав из конуры передние лапы, зябко потянулся, зевнул. Хотел пролаять по причине незнакомого запаха, затем передумал, зарычал куда-то в духоту конуры, полез обратно. Сыро, холодно. Скрипнула дверь, кудлатый пацан разгреб пятерней слежавшийся чуб и стал в полусне мочиться прямо с крыльца. Тугая струя нескладно задевала доски, дробилась и раскидывала в стороны веер мелких брызг. Пацан нетерпеливо сучит босыми ногами, хотя глаз не открывает.

Орфей сделал шаг вперед и встал на виду. Дверь снова скрипнула, и на пороге появился еще один белоголовый крепыш ростом чуть меньше первого. Все повторилось сначала. Крепыш видит лошадь. Стоит она прямо перед ним. «С чего здесь быть коню-то?» — слабо ворочается в непроснувшемся мозгу.

— Враки все, — бормочет крепыш и идет досыпать.

А конь стоит, обреченно вытянув шею в сторону крыльца, и ждет полного самостоятельного утра.

Первой замечает лошадь Настя — соседская дочка, девка лет двадцати с круглым, как сыр, лицом, оттопыренным задом и крепкими ногами, что наскоро убраны не то в братнины, не то в отцовские сапоги. Бровей у Насти нет. Подвести еще не успела — рано. Ресницы под стать бровям — белесые. Голос у Насти задиристый, грудной. Кричит она не так, как все бабы, а еще привизгивает при этом. Крик получается истошный — дальше некуда.

Настя согнала дремоту, видит все отчетливо. Всамделишный конь, и стоит этот конь один-одинешенек, и узды на нем нет, и телом он исхудал, а по шерсти и того хуже — изгажена полностью.

— Ой, люди добрые, гляньте, лошак заблудший! У нас таких сроду не было. Егор, иди, конь! К тебе конь прибег.

На голос хозяйки откликается старый пес. Он недовольно бряцает цепью, вылезает из конуры, смотрит сначала на белесую Настю, затем на недвижимую фигуру лошади и начинает призывно лаять. Двор просыпается.

Орфею приятен этот задиристый голос, хрипловатый, беззлобный лай пса, оторопелая ругань невыспавшихся людей.

— Ишь ухайдакался, — бормочет Егор, разглядывает лошадь, щупает ее. — И отколе ты шастаешь?

— Папань, он из себя змерз весь. Глянь, брюхом дрожит.

— Уймись, это он от доброты человеческой телом отходит.

Не ко времени ранний шум собирает соседей. Советуют заявить, советуют обождать:

— Чего зря ноги тратить, хозяин сам объявится.

Всяко советуют:

— На конюшню отведи.

— И то верно.

— С этим делом мороки не оберешься, — заметил небритый старик, он подошел последним.

* * *

Грохают створки лифта. Папу донимают заочники. Я должен ему посочувствовать. Как быть с заочниками? Конечно же лишние часы. И деньги не ахти какие. Ректора раздражают всякие совместительства. «Впрочем, моя воля, — рассуждает папа, — ректору можно было бы и не говорить. Вмешалось министерство. Они, видите ли, хотят поднять мой престиж. Бумага за подписью замминистра: «Просим разрешить». Теперь вот отмарывайся. Ректор, а слушать ничего не хочет: «Сам, говорит, организовал бумагу».

Папа мудр. Где можно говорить о заочниках? Только в лифте. Мой чемодан не дает папе покоя. Папа трогает его ногой, переставляет с места на место. Если бы я не знал папу. Он рассчитывает на мою воспитанность, все, что положено, я-де скажу сам. Нет, не скажу. На этот раз я разочарую папу.