Свадебный марш Мендельсона

— Ну как завтра? — стараюсь не смотреть на ребят. Зимогорова — мой заместитель, поворачиваюсь к ней. Главное, сохранить невозмутимый тон. — Ты слышишь, Ната? Народ интересуется насчет завтра. Какие будут указания? — Даю понять — я не чужд демократии.

Ната поднимает голову, желает знать: шучу я или на самом деле.

— Завтра, как всегда, мальчики.

Вечно я тороплюсь с выводами. У меня прекрасный, неповторимый зам.

В дверях мастерской Ната останавливается:

— Иннокентий Петрович, эксплуатация человеческих чувств преследуется законом. Это в последний раз. В следующую пятницу будете отыгрываться сами.

Мне бы улыбнуться, перевести все в шутку, но я устал. Меня хватает лишь на вымученную усмешку:

— Ах, Наталья Ильинична, до нее, проклятущей, еще дожить надо…

Пора вставать. Зябко ежусь, на цыпочках добегаю до окна, захлопываю форточку.

— Опять уходишь?

Вопрос некстати. Рассчитывал собрать вещи и улизнуть незаметно — не получилось. Надо бы как-то скомкать разговор, не впадая в подробности, успокоить ее.

— А что делать? Сроки, их назначаю не я. Осталась самая малость. Две-три недели, от силы месяц. Главное уже позади.

Она подтягивает одеяло к подбородку, стыдится своей наготы.

— Отвернись!

Я послушно отворачиваюсь.

— Ты прав, — говорит она, — осталась самая малость твоей работы, моего терпения.

Каждый день одно и то же, чувствую, как наливаюсь раздражением.

— Ты повторяешься. Послушай тебя, я должен все бросить.

— Брось, — соглашается она.

— Ради чего? Летом был отпуск. Я мог тебя понять. Но сейчас, когда вымучено, выстрадано, когда… Нет, ты, честное слово, несуразный человек.

— Несуразный, — соглашается она. — Просто я подумала: наше с тобой главное так невелико, что оно уже все позади.

— В этом доме упреки я слышу только от тебя. Отец, он прекрасно понимает меня.

— Возможно. Тебя понимает не только отец. С сестрой Лидой вы тоже нашли общий язык.

Я пожимаю плечами.

— Если мы будем ссориться, мы вряд ли кого-нибудь удивим.

— Ладно, Кеша. Поговорим вечером. Ты уже опаздываешь.

— В самом деле, — киваю я. — Все время опаздываю.

Сижу на кухне один. В субботу папа встает в десять. Сестра Лида появится еще позже. Первое время Ада поднималась вместе со мной. Грела чай, жарила хлеб. Я на скорую руку проглатывал завтрак. А она садилась напротив, клала голову на руки и долго, придирчиво разглядывала меня. Как если бы желала запомнить и не ждала назад ни завтра, ни послезавтра. Было в этой привычке что-то навязчивое. Я отводил глаза в сторону, угадывал в себе желание воспротивиться взгляду, отгородиться от него.

— Мне, — говорю, — за свое лицо неудобно. Каждый день одно и то же. А ты все смотришь, смотришь — не надоест?

— Ничего, — говорит, — ты мой муж, привыкаю.

Теперь вот сижу один, и кажется мне — неуютно здесь, и удивляться вроде нечему. Сам, как лошадь, пашешь, пусть хоть люди отдохнут. Все правильно: и завтрак самому приготовить недолго, и чай подогреть. И все равно есть во всем этом какая-то несправедливость. Ерунда получается. Отвык человек. Еще и привыкнуть не успел, а уже отвык. Я еще долго думаю о своем кухонном одиночестве. Никак не могу найти объяснения, что же меня в этом одиночестве не устраивает. Пока жду на автобусной остановке — думаю, еду в автобусе — думаю. Поднимаюсь в лифте на седьмой этаж — наша мастерская на голубятне — тоже думаю. Существует ее работа, моя работа. Ее интересы, а где-то, помимо их, — мои. И я начинаю понимать: до сих пор наши усилия были устремлены в одну сторону — к накоплению, намыванию собственного «я». Нас беспокоила собственная весомость. Чем мы весомее, тем независимее. Не-за-ви-си-мее!

Нас двое. Что с ней делать, с этой независимостью? Как сказала бы мой бравый зам Ната Зимогорова:

«Вы слишком долго высчитываете, кто под чью дудку плясать должен. Совместная жизнь — это не театр одного актера, мой уважаемый начальник. Это оркестр, где солируют попеременно».

Я б не выдержал, я б возразил ей:

«Оставьте, старо как мир. Эмансипация, равенство. Мы все можем».

«Нет! — сухой палец Наты ткнется мне в грудь. — К черту эмансипацию. Истинную женщину так называемое равенство тяготит. Не об этом речь. Вы комплексуете, мой милый начальник. Вы перезревший холостяк. Вы живете умом, а не сердцем. Вы дирижер и молитесь на свои дирижерские палочки. Никто не посягает на них. Но есть увертюры, когда надо уступить дирижерский пульт. Я же вам сказала, солируют попеременно».

— Попеременно, — бормочу я. — Попеременно, — напеваю я.

Сталкиваюсь в дверях с Зимогоровой. Стоп, где же я видел ее сегодня? Ах да, несостоявшийся диалог. Хватаю руку, целую впопыхах. Ничего не вижу, кроме округлившихся глаз. Губы дергаются, а слов нет. Бормотание, похожее на птичий клекот:

— Вы с ума сошли!

Надо ответить, надо успокоить. Дурашливо хлопаю в ладоши:

— Попеременно!

В середине дня меня вызывают к телефону. Аппарат один, приходится идти через всю мастерскую, выслушивать всевозможные шуточки, намеки:

— Кто нами руководит? Сексуальный маньяк, разбушевавшийся Дон-Жуан. Долой!

Я не обижаюсь. Нужна какая-то разрядка.