Свадебный марш Мендельсона

Выхожу в коридор. Сестра Лида поправляет шляпу перед зеркалом. В зеркале во весь рост стою я. Она не оборачивается, смотрит в упор на мое отражение. Мне кажется, она догадывается, что я слышал все. Так же не оборачиваясь, сестра Лида куда-то прямо перед собой говорит:

— Все галантные мужчины помогают дамам одеться. Провожают их до дверей, подают зонтик, сумку.

На лестнице совсем темно. Она касается моей щеки рукой. Пальцы холодные.

— Не думай об этом. Все суета.

Утро началось не совсем нормально.

— Я еду в Таллин, — объявляет Ада.

Пожимаю плечами. В моем положении самая естественная реакция. Новость как снег на голову.

— Таллин прелестный город, — говорю я и закуриваю.

— А почему бы вам не поехать вместе? Проведете праздники в Таллине, разве плохо? — Папа помешивает ложечкой горячий чай. Папу можно понять, папа хочет одного: семейная жизнь младшей дочери состоялась, никаких «но» — со-сто-я-лась!

Ада молчит, словно вопрос папы задан не нам и интересуется папа какими-то необязательными вещами.

— Вместе не получается, — мои пальцы выбивают нервную дробь. — У меня срочная работа.

Конечно, если очень постараться, я мог бы поехать. Теперь уже всем ясно — проект кольцевого города есть. И хотя работы по горло, нервное напряжение спало.

Ада молчит. Надо полагать, у нее на этот счет другое мнение. Нелепо же, наконец, навязывать свое общество.

— Да-да, — говорит Ада, отрешенно качает головой. — У него работа. Он не может. Кстати, и Гоша едет. Помнишь Гошку?

Гошку Фархиева я, конечно, помню. Гошка соперник номер один. Он окончил педагогический на год раньше Ады. Их уже за глаза называли женихом и невестой. Счастливый Гошка, у него нет срочной работы, он может ехать. А я не могу.

Ада облизывает губы. Она делает так всегда, когда очень волнуется.

— Ничего, — бодрюсь я, — будет и на нашей улице праздник.

— Разумеется, — кивает Ада. — Только вот кто праздновать будет?

— Не волнуйся, я тебя приглашу.

Ада запихивает в рот печенье, вскакивает:

— С ума сойти, опаздываю. До вечера.

— Постой, я тебя провожу.

— Зачем же, у тебя срочная работа.

Стою у кухонного окна, смотрю, как она перебегает улицу, хватает за руку какую-то девчонку и они вместе бегут на автобусную остановку.

— Иннокентий! — Папа встает за спиной, старательно протирает очки. — Плюньте на все и поезжайте. Три дня в Таллине. Ей-богу, вы отдохнете.

— Мы у самого финиша. Я руководитель группы, мне нельзя отсутствовать. Вы же понимаете — работа.

— Увы, к сожалению, понимаю, — говорит папа и тяжело вздыхает. — Понимаю. Поэтому и советую, поезжайте. Работа лишь часть жизни.

— Возможно, но, к сожалению, ее главная часть.

«Поезд здоровья» увозит Аду в Таллин. А я, погрузившись в нездоровые раздумья, бреду домой один.

Воздух сырой, комковатый, перемешался с туманом какими-то серыми хлопьями. Заполнил пространство между домами, ложится на мостовую. Моросит дождь, даже не дождь, сырость, раздробившись на мельчайшие частицы, качается вместе с воздухом. Желтые тополиные листья прилипли к асфальту.

Самое время поехать к матери. Теперь я частенько наведываюсь к ней один.

Приехал поздно. Поговорили о пустяках. Мама купила люстру. Надо повесить. Мастер из меня никакой — боюсь электричества, однако за дело берусь ретиво, и, что самое удивительное, люстра зажигается. От нахальства зажигается, не иначе.

Мы с мамой — единство противоположностей. Мама из молчунов. А я вот страдаю от молчания, чрезмерно общителен, даже агрессивен в общении.

Пока я моюсь, мать стоит в дверях с чистым полотенцем — безмолвно, выжидательно. Я не удерживаюсь, упрекаю мать:

— Ну что ты все молчишь? Я вот знаю тебя, а каково другим?

— Другим… — Мать протягивает мне полотенце. — На-ка вот, разотрись, Цицерон. Другие меня не интересуют. Было время, я обо всем старалась первой узнать. А потом поняла: ни к чему это — жизнь на чужие беды растрачивать. Жизнь одна.

Мать отвернулась, сгорбилась, плечи ушли вперед. Я вижу, как постарела моя мать, и молчит по-особому, озадаченно, боится моих новостей, догадывается: что-то разладилось, не сложилось что-то.

И думается матери, что беды эти благие, как у всех, по молодости. Их можно перемолчать. Молчишь, значит, думаешь, значит, не спешишь.

Такими мне представляются мысли матери, и мне не хочется ее расстраивать, разубеждать в чем-то. А может, она и права, куда торопиться: слюбится, стерпится. Мать уже вывела формулу: «Жизнь молодых удалась». Возможно, это благополучие ложное, но ложь эта временная, она щадит мать, оберегает ее.

Пусть будет так.

— У тебя по-прежнему все хорошо? — мать задает вопросы осторожно. В самом вопросе заложено признание благополучности, как напоминание: не спеши с ответом, подумай, ведь в самом деле было неплохо. После такого вопроса сказать нечто противоположное не поворачивается язык. — Ты должен выпить чаю, — говорит мать. — Садись!

Чай — это намек: «Я поняла тебя, нужен разговор, разговор состоится».

— Тебе покрепче?

— Как всегда.

— Значит, покрепче.

Мать придерживает крышечку чайника рукой, следит, чтобы в мой стакан не попали чаинки.

— Есть печенье, торт.

— Мне все равно.

— Значит, торт.