Свадебный марш Мендельсона

Он скоро выздоровел (в его-то годы жить да жить), часто навещал отца, сам смастерил ему костыли. Все смеялся, говорил, что там, в шахте, увидел только меня. Увидел и понял — живу! Тогда и загадал: если в клеть вместе с ним зайду, значит, судьба.

Мы поженились осенью. Отец благословил нас, расцеловал. Уже перед самым застольем призвал к себе. В комнате тепло, отец, набычившись, сидит в самом углу, После аварии на шахте с отцом стряслось что-то непонятное. Он не разрешал тушить свет и даже спал при зажженных лампах. Врачи разводили руками, говорили, должно пройти, предлагали лечь в больницу. Отец был несговорчив, врачей материл. Мама измучилась с ним, да и мне доставалось. Потомственный шахтер, он привык быть сильным. Никак не хотел смириться с болезнью, вынужденной беспомощностью.

«Подойди сюда, — сказал отец, — садись. Я скоро умру, Вера. Год еще проживу, а там уж все… Да и незачем, какой от меня толк? Как малое дитя в колясочке возят». Я пробовала его успокоить, он отмахнулся: «Не про меня разговор. Хочу тебе напутствие свое передать, отцовский зарок». Я было заплакала. Он прикрикнул: «Цыц!»

А я свое гну: «Люди собираются. Через час начнем, там и скажешь». — «Люди здесь ни при чем. Это наш с тобой разговор. Я ведь, Вер, второй раз умирать буду. Тогда, в шахте, думал, уже конец. Петр подвернулся. Порода стала рушиться. Я уже и не вижу, и не слышу ничего. Чувствую: лежу, и вроде меня кто в землю живьем закапывает. Хочу крикнуть, а не могу. Где нашел, как раскопал, молчит. Я его и так и сяк пытал — молчит, отнекивается. Мужики на него показывают. На себе приволок, говорят. Ползком приволок, нога-то у него сломана была. Вот такие пироги, дочка, спас он меня. А получилось глупо — зря спас, лишний рот. Ну да не обо мне речь. Хочу, чтоб ты под венец с мудрой головой шла, с понятием. Судьбу дважды не пытают. Петра разумом бог наградил, башковитый. Нечего ему под землей делать. Слышишь, увези его отсюда. С него будет, не по годам хлебнул».

Вера Васильевна расправила узор, осталась довольна. Уже в который раз принялась растирать руки.

— Болят, окаянные, с войны болят… Мы жили счастливо. На все мои уговоры бросить шахтерское ремесло муж отвечал шутками, веселый был человек. Меня мучили предчувствия, страх. А ему все нипочем.

«Еще раз засыплет, — говорит, — может, обратно почернею».

Все устроилось само собой. Через два года Петра направили на учебу в Москву. Год спустя и я туда приехала. Здесь и Кешу родила.

Выучился Петр на геолога. Где он только не был! Всю страну исколесил. И никель искал, и золото, и медь. Четыре месяца в году вместе, остальное порознь.

Однажды, уже под осень, мне пришло странное письмо. Потом еще одно, потом еще. Три странички, а внизу подпись: «Ваш друг». Называл меня «доброжелатель» соломенной вдовой. Так и обращался ко мне: не «Вера Васильевна», а «Соломенная вдова». Скверные это были письма. Выходило, что задерживался Петр в экспедициях не случайно. И не работа тому виной. Есть у него женщина, тоже геолог. Кеша уже тогда ходить учился. Старалась я этим письмам не верить. Мало ли злых, мстительных людей! Однако ж «доброжелатель» оказался назойлив, и письма от него приходили чаще, чем от мужа. Писал сочно, деталей не упускал. Тут уж как себя не разуверяй, один черт, сомневаться начнешь.

И я не выдержала. Упаковалась, Кешу на руки — и к свекрови в Донбасс.

Кеша-то еще крохотуля был. С таким крикливым грузом в странствие не пустишься. А тут все как полагается: бабушка рада, и у меня сердце рваться не будет. Продала что под руку подвернулось. Путь дальний — деньги понадобятся. Выпросила у начальства отпуск — и айда к мужу. Без предупреждения, без договоренности, как снег на голову. Хотелось мне все своими глазами увидеть.

Они тогда в Сибири изыскания вели. Как заявилась, в лагере переполох. Никто не верит, что жена Савенкова приехала. И ради чего? Мужа проведать.

Вечером Петр с группой в лагерь вернулся. Увидел меня, в лице переменился: «Что случилось? Откуда взялась?»

А я и сказать ничего не могу, смотрю на него и реву. Не получилось у нас в этот вечер разговора. И на следующий не получилось. За два дня я умудрилась в лагере все разглядеть и все понять. Так, по крайней мере, мне казалось. И положенное и неположенное разглядела. Была среди них геологиня Вероника Якубовская. Красивая женщина. Хрупкая. И откуда у нее силы брались по горам лазить! На все мои расспросы муж отвечать отказался. Назвал меня дурой, мещанкой, требовал, чтобы я показала ему эти самые письма. И хотя письма были при мне, я соврала: оставила дома. «Ну что ж, — сказал Петр, — приехала затак, теперь сиди и кукарекай, у меня работа».

Утром вместе с Якубовской и тремя рабочими муж ушел в горы. Что мне оставалось делать? Геологи глядят на меня, пересмеиваются. А я себе места не нахожу. Кажется мне, будто только обо мне говорят. «Ну что ж, — рассуждала я, — что хотела увидеть — увидела. Хотела доказать — доказала. Тебе не на что надеяться — уходи».