Свечка. Том 2

Вот как! Тебе казалось, что ты говоришь, произносишь свой прочувствованный монолог вслух, а оказывается, молчал…

Извинившись и растерянно передав трубку женщине, ты отошел в сторону, смущенно улыбаясь, потирая лоб и спрашивая себя:

«Не сказал, значит? Опять не сказал… – И тут же почувствовал облегчение. – Ну и хорошо, что не сказал, кому нужны твои глупые нравоучения!»

5

Я не знаю, как ты оказался на углу Тверской и Моховой (чуть не сказал проспект Маркса), рядом с «Националем», но то, что там произошло, что увидел и почувствовал, знаю очень хорошо: в деталях, звуках и даже запахах.

Помнишь, тебя поразила та неожиданная, невозможная, недопустимая для самого центра Москвы тишина, и ты остановился посреди тротуара, растерянно и осторожно вертя во все стороны головой.

Почему-то пахло сдобой и марципанами, как на Пасху.

И ты не один был там такой, пристыженный своим непониманием происходящего – людей вокруг было немного, и так же, как ты, растерянно и виновато они вертели головами.

Вся проезжая часть: Моховая и вливающаяся в нее Тверская были безжизненно-пусты, омертвело-безмолвны – только просушенный весенним ветром серый асфальт в свежей разметке и ни одной машины.

Как и тогда в лесу, когда прапорщик Лёха снял с тебя наручники и заставил пуститься в бега, здесь, в самом центре Москвы, в ста шагах от Кремля, происходило нечто невозможное, недопустимое, от чего на душе делалось пусто и тревожно…

К реальной русской жизни тебя вернул мат, русский мат – виртуозный, отчаянный, злой:

– Мужик, трам-там-там! Мужик, трам-там-там-там! Стой! Стой, трам-там-там!

Размахивая полосатой гаишной палкой, по обочине Тверской бежал пузатый гаишник, красный от напряжения и возмущения.

Вся его ярость и непечатные слова были направлены в адрес ледащего мужичка на «копейке» с провинциальными номерами. Видимо, тот не знал, что такого быть не может – в провинции пустая улица не редкость, – и, не задумываясь, решил начать движение.

– Мужик, трам-тара-тарам, стой! Стой, трам-тарарам!

Тот резко затормозил и даже голову в плечи втянул от страха, глядя на гаишника, который, кажется, не то что оштрафовать – убить сейчас мог.

– Президент едет! – радостно воскликнул вдруг детский голосок за твоей спиной, и два или три мужских голоса назвали короткую фамилию главы государства, до тебя наконец дошло и ты назвал его про себя так, как называл все последнее время: «Дед».

«Он знает про меня, ему про меня докладывали!» – подумал ты вдруг с внезапной радостью.

Длинный, как железнодорожная платформа, черный «мерседес» с президентским штандартом на капоте двигался плавно и неторопливо, сквозь сизые от бронированной толщины стекла был хорошо виден прямой, как манекен, водитель за рулем, рядом еще один манекен в военной форме с генеральскими погонами, а за их спинами на приставных сидениях у небольших окон с обеих сторон сидели два парня в черных вязаных шапочках, прижимая к плечу черные приклады винтовок.

Деда видно не было – самые последние главные окна закрывали серые шторки, но, несомненно, он был там, то есть здесь – рядом, совсем рядом…

Понимание этого еще больше обрадовало тебя, и – будто загудели вдруг где-то, может даже в небе, невидимые огромные трубы – своим торжественным и властным гласом:

– Ту-ту-у… Ту-ту-у… Тур-ду-ту-ту-ту-ту-у-у!!!

И тут же невидимый небесный великан стал колотить в невидимые небесные барабаны большими мягкими колотушками:

– Бу-м! Бу-у-м-м!! Бу-у-у-м-м-м!!!

И трубы, и барабаны – земля и небо объявляли на весь белый свет:

– Президент России! Дорогу президенту России!

– Мама, где президент? Где он сидит? – мешал и портил все вздорный детский голосок, и еще больше мешал и все портил голос женский – усталый и раздраженный:

– Ну откуда я знаю! Где надо, там и сидит…

Того, кто был отделен от тебя всего лишь одним рукопожатием, кому докладывали о твоем деле, кто слышал наверняка твою фамилию, кого нельзя было видеть, но можно было представить – он был большой и значительный, усталый и мудрый.

«Мерседес» показал вам свой красивый вытянутый зад, подтягивая за собой машины кортежа, и вот тут ты увидел (во всяком случае, так показалось) что в одной сидит Наум – Наумов Александр Иович, подавшись вперед, он страстно говорил по сотовому.

«Это я, Золоторотов, тот самый – я, я, я!» – торопливо и запоздало послал ты сигнал SOS, но он тут же затих, завял, умер, не покинув пространство твоего сжатого в нервном напряжении мозга.

Звуки труб и барабанов исчезли, растворившись в сером и равнодушном московском воздухе.

Президентский кортеж уехал, свернув за «Националь», и вновь сделалось тихо: тишина ожидания сменилась тишиной смущения, тишиной несбывшихся надежд и стыда. Казалось, ждали чуда (ты-то точно его ждал), но чуда опять не случилось…

Как в детстве – пришедший, наконец, Дед Мороз оказался не настоящим – не холодным, и от него пахло луком и вином.

Все как будто это почувствовали и как-то быстро разошлись – быстро и смущенно, словно стараясь поскорее забыть то, что только что с ними тут произошло.