Свечка. Том 2

Изучающе, внимательно, строго смотрел ты на своего отца в сером неясном свете вагонзака: вырубленное из цельного куска старого песчаника лицо его сделалось значительным и глубоким, как у мудреца или покойника.

В его бесчисленных продольных, поперечных, диагональных, разной длины и глубины морщинах, словно в шумерской клинописи, китайских иероглифах, древней новгородской бересте, были записаны, зашифрованы, рассказаны не только его прожитая жизнь, твоя, твоей матери, не только случившиеся рядом, не только на значительном отдалении, но и совсем-совсем далекие, чужие. Он сам, его род, его народ и народы сторонние со своей страшной и прекрасной историей – все это было выбито, прочерчено, прорезано на лице твоего отца, доказывающего, что даже с ним, непутевым, все в этом мире связано, что нет ничего случайного и все имеет свой смысл.

Это было четвертое лицо твоего отца – лицо воина, лицо героя, лицо бога.

Отец застонал вдруг во сне, освобождаясь от какой-то внутренней боли, подался вперед, испуганные ангелы на его груди вздрогнули, беззвучно выпархивая из-за стен горящего монастыря, с трудом уберегая от языков пламени свои длинные крылья.

Ты улыбнулся и ласково погладил его по холодному лысому черепу.

Отец с хрустом расправил плечи, потянулся, успокоенно вздохнул и громко смешно захрапел.

Отец твой и бог твой.

Отец мой и бог мой.

Приложение сказочное

Продолжение сказки братьев Гримм «Счастливчик Ганс»,

рассказанное Евгением Алексеевичем Золоторотовым своим детям в ночь перед бурей, или смерчем, или ураганом, не знаю, как назвать

Мать встретила счастливчика Ганса, обняла и заплакала.

– Что же ты плачешь? – удивился Ганс. – Я жив и здоров, и голова цела, и руки, и ноги. Я точно такой же, каким был, когда ушел на заработки ровно семь лет назад.

Мать перестала плакать и спросила, что же он заработал у своего господина.

– Кусочек золота величиной с голову, – ответил сын. – До сих пор плечо болит оттого, что я его нес, – такой он был тяжелый.

– Но где же он, сынок, почему я его не вижу? – спросила мать.

– Я же говорю: он был такой тяжелый, что я устал его нести и выменял у всадника на его славную лошадь.

– Где же та славная лошадь? – спросила мать.

– Да не такая уж она была и славная, – нахмурился Ганс. – Она сбросила меня в ров, и я чуть не сломал шею.

– И что же ты с ней после этого сделал?

– Обменял с одним крестьянином на его корову. Думал, матушка, будут у нас на столе и молоко, и сметана, и сыр. Но корова тоже оказалась неудачная. Когда я решил ее подоить, чтобы утолить жажду, она не давала молока, а потом так взбрыкнула, что я отлетел в сторону и долго не мог прийти в себя. Не знаю, что бы я сделал, если бы в то время по дороге не проходил мясник, который вез в тележке поросенка.

– И ты поменял корову на поросенка? – спросила мать.

– Как ты догадалась? – удивился Ганс. – В самом деле, получился отличный обмен. Свинина это не говядина. А какие из нее можно сделать колбаски!

– Но ведь ты тоже ее променял? – спросила мать с грустью на лице.

– Нет, это был уже не обмен, матушка. Ведь свинья оказалась ворованной! Ее искали во всей округе. Это рассказал мне один встретившийся на дороге парень с увесистым гусем в руке. Он его целых восемь недель откармливал отборным зерном. А за ворованную свинку меня могли в тюрьму посадить. Добрый оказался человек. Забрал свинку, чтобы отвести ее хозяину, а мне подарил гуся, чтобы я не шел домой с пустыми руками. Ах, матушка, но какой же это был замечательный гусь! Какое можно было бы сделать из него жаркое и сколько жиру натопить. Месяца три на нем можно было бы лепешки печь. И, наконец, мягкий пух, которым можно было бы набить подушку и спать на ней после вкусного обеда.

Мать уже не задавала вопросов, а только горестно смотрела на своего сына и качала головой, как будто знала, что он дальше скажет.

А счастливчик Ганс продолжал свой рассказ:

– И тут мне встретился точильщик ножей со своим точилом, который пел такую чудесную песню:

И ножи, и ножницы я точу, точу,Ни забот, ни горюшка знать я не хочу!

Ты знаешь, матушка, у точильщиков никогда не переводятся в кармане деньги. Вот я и выменял гуся на точильный камень, чтобы ни забот, ни горюшка не знать, и чтобы в кармане не переводились деньги, но когда я его нес и решил напиться в колодце воды, так как ужасно устал, он упал в колодец. И то правда, он был такой тяжелый, что я уже не знал, смогу ли с ним до тебя дойти. И когда он в колодец ухнул, я упал на колени и благодарил Бога за то, что он избавил меня от такой непосильной ноши.

Тут мать неожиданно засмеялась, и, глядя на нее, засмеялся Ганс.

– Правда, матушка, я счастливый? Другого такого счастливчика на всем белом свете не сыскать!

Но мать не ответила на вопрос своего сына и спросила сама:

– Скажи, сынок, а что было тяжелей – кусочек золота величиной с голову или точильный камень?