Свечка. Том 2

«Больше», – безмолвно ответила жена, и ее такие родные, такие кроткие, такие любимые глаза наполнились слезами беспомощности и непонимания. Нет, она не хотела меня укорить, она лишь поразилась тому, как быстро летит время. Десять лет, целых десять лет, и даже больше, оказывается, я писал свой роман! Десять лет и даже больше я мучил его, он мучил меня, и вдвоем мы мучили эту несчастную женщину, которая кормила меня все эти годы, одевала, обувала, волосы на ушах и в носу состригала, вот только запивал я время от времени без ее помощи и участия, но опять же на ее кровно заработанные на трех работах деньги.

И мне стало стыдно, как же мне стало тогда стыдно!

– Мне один эпилог остался! – воскликнул я, как будто ничего не понял, и вскочил, чтобы обнять жену и расцеловать за прошлое и на будущее, но вновь кто-то невидимый, сильный и безжалостный, как стальной механизм, остановил меня сзади, сжал обручем черепушку и крутанул еще резче, чем в первый раз, еще быстрей, еще злей…

Дальше была «скорая», больница, уколы, капельницы и диагнозы – высокие и трагические, к счастью не подтвердившиеся. Больше всего врачей почему-то интересовало, в какую сторону меня закручивает, и очень удивляло, что в левую, но, узнав, что я много лет пишу роман, являясь природным левшой, успокаивались, вежливо спрашивали, про что роман и как называется, и, рассеянно слушая мой смущенный сбивчивый ответ, снисходительно кивали и усмехались, ибо какой роман может быть важней здоровья?

Кололи…

Кололи, кололи и чуть не закололи – как Цезаря в Сенате, как Марата в ванной, – я не сравниваю масштаб личностей, но по факту был едва живой: приполз из больницы на полусогнутых, худой и бледный, боящийся собственной тени, и если бы не жена, не знаю, что со мной было бы.

Три невозможных, невыносимых, неприемлемых условия ставили мне высокомерные эскулапы: не пить, не курить, пересесть за компьютер, и только милейший профессор Барсуков отнесся к безвестному писаке с сочувствием и пониманием, про алкоголь и никотин ничего не сказав, – потупившись лишь и вздохнув, глянув сердито в сторону стоящего на столе компьютера, с которым у него тоже не складывались отношения… Подумав немного, профессор поставил диагноз, какой ни до ни после я не слышал, вызывающий во мне два взаимоисключающих чувства – гордость и смущение: «писательская вертячка», и, подумав еще чуть-чуть, разрешил мне написать эпилог от руки, но маленький и компактный, желательно простыми короткими предложениями, как пишут троечники сочинения на вступительных экзаменах.

(Удивительно, но когда я его слушал – верил, что так и сделаю!)

Шаткой походкой, преодолевая головокружение, с трудом добравшись до дома, я сел за письменный стол, взял шариковую ручку в рабочую левую руку и, сжимаясь от страха и каменея, покрываясь холодным липким потом от мысли, что сейчас опять крутанет и кинет на пол, из последних сил преодолевая псхологический ступор, чужими корявыми буквами вывел это опасное, но неизбежное слово: «Эпилог».

«Но с чего же начать? – нервно размышлял я, вытирая со лба пот, забываясь и успокаиваясь. – А что, если сразу взять быка за рога, сказав, о чем мой роман?»

Это, говорят, когда Льва Толстого попросили одной фразой сформулировать содержимое «Войны и мира», он ответил, что если бы знал эту фразу, то только ее бы и написал. Благодаря такому ответу (был он или нет – другой вопрос) я отличаю ту, великую русскую литературу от литературы этой, тоже, в общем-то, русской, постсоветской, российской, но совсем уж невеликой. Любой современный роман я могу уместить в одно, редко два предложения, а нередко и в одно слово, чаще непечатное.

И в этом смысле «Свечка» исключением, увы, не является.

Не одно, правда, слово, но все равно.

Ну вот, пожалуйста…

Мой роман о человеке, который пошел защищать демократию и встретил Бога.

Эту фразу я сказал жене, когда энное количество лет назад сел перед ней на кухне и сказал, что хочу написать «повестушку», а может быть, даже и» романчик», но для этого мне придется уйти с работы. Посидев неподвижно и помолчав, думая, жена поднялась и с решительным выражением лица сказала, как приказала: «Пиши!» – «А жить будем на что?» – вежливо поинтересовался я. «Проживем», – по-обещала она.

Не знаю, хорошо это или плохо, верность это идее или моя природная тупость, но за годы работы над романом, которых оказалось больше, чем пальцев на руках, фраза та нисколько не изменилась: человек пошел защищать демократию и встретил Бога…

Вот и всё, хотя и не всё, конечно – отсюда и многоточие, но по мере написания данного эпилога надеюсь дойти до точки.

А пока обратимся к персоналиям, то есть, я хотел сказать, к персонажам, и здесь одним предложением уже не обойтись, ибо их, персонажей, в романе столько, сколько сверчков в выдвижных ящичках моего письменного стола – только звон стоит.

С кого начать – и то проблема, тем более что в процессе работы – моей безрассудной, нерасчетливой, без вычисления издержек работы, первые то и дело становились последними, а последние нередко превращались в первых.