Свечка. Том 2

Во-первых, денежный ящик не следовало никому доверять, потому что у кого бабло, у того и власть.

Жадных еврейских первосвященников надо было тем баблом покупать, зажравшихся римлян увлекать новыми идеями, а книжников с фарисеями, как Шуйцу с Десницей, сталкивать лбами.

И пиариться, пиариться вовсю! (Игорек знал это слово из «Ежедневного бизнесмена», долго выяснял, что оно значит, и, выяснив у Сахаркова, тут же включил в свой лексикон.)

И еще: сделал чудо – сделай так, чтобы все о нем знали!

А то – «Никому не говори»…

А как все узнают, если не говорить?

И все сложилось бы по-другому! И не пришлось бы висеть «на дереве»… Игорек чурался чурок, презирал их за неряшливость, бестолковость и к религии их со всеми ее обрезаниями и подмываниями относился высокомерно-насмешливо, но дожившего до старости и умершего в славе и богатстве на руках своих многочисленных жен Мухаммеда уважал – именно за это – про Мухаммеда Игорьку втирал на пересылке один бойкий татарин – запомнилось…

А у нашего – одиночество и страх, и какой страх, не дай бог такой страх испытать!

А когда просил учеников не спать, а те дрыхли, и потом плевки, пинки, гвозди и крест…

Никому такой смерти не пожелаешь, даже если после нее жизнь вечная.

Самая же большая претензия Игорька к Христу заключалась в том, что Он много раз легко мог всех развести и ни разу этого не сделал.

За все тридцать три года жизни ни одной разводки!

Ведь и Пилата развести ничего не стоило, тот был к этому морально готов, колебался, но и на это не пошел!

И вот – результат…

Уже в который раз так размышляя, Игорек остановился у Голгофы, вглядываясь в распятого Христа-колхозничка, и подумал: может, здесь наконец остановиться?

Но успокоенно-благодушное выражение лица Спасителя раздражало, выводило из себя.

«Тебе и на кресте хорошо, – упрекнул Его Игорек и перевел взгляд на апостолов и святых. – А им? Им всем – хорошо? Этого распяли кверху ногами, этого забили камнями, этому голову отрубили… Да, сейчас они святые, сейчас им хорошо, но спроси их тогда: «Вам хорошо?»

То-то же…

Игорек метался беспомощным взглядом по иконам и вновь остановился на Благоразумном.

Ему?

Больше некому?

Молодец мужик, подсуетился – в нужное время в нужном месте оказался. Два слова всего… три… четыре… пять: «Помяни мя, Господи, во царствие своем…» – и вот уже в раю.

Игорек усмешливо глянул на свое изображение. «А спроси тебя тогда Христос, что выбираешь: рай или волю, что бы выбрал? То-то и оно, благоразумный…»

Два года назад он, Игорек, выбрал смерть, до нее не больше минуты оставалось, но смерть та неожиданно обернулась жизнью, причем какой! Игорек любил вспоминать, всякий раз изумляясь, как он, без одной минуты самоубийца, из одного любопытства свое самоубийство отложивший, с удавкой на шее бежит вместе со всеми на плац, находит свой отряд, становится в строй и стоит…

…Дождь лил весь день – холодный, ноябрьский, мерзкий. Заключенные выстроились в каре, а перед ними стояли три человека, мотоцикл с коляской и прислоненный к ней большой, черный, напитанный влагой православный крест.

Разные во всем, монахи оставались разными, даже одинаково до нитки промокнув: на длинном, корявом, как старое дерево, о. Мартирии вода задерживалась в складках одежды, морщинах и волосах, а с круглого и гладкого, как резиновый мяч, о. Мардария она быстро стекала.

Игорек не знал (да он тогда ничего не знал!), что в тот день церковь праздновала Крестовоздвижение.

Хозяин тоже этого не знал, откуда ему это знать, но наследственный инстинкт закоренелого атеиста подсказывал, как крестовоздвижение превратить в крестопоношение. Это был его личный праздник. Челубеев и выглядел празднично, вырядившись в длинную, до щиколоток, плащ-палатку, а на голову водрузив новомодную, с высокой тульей, как у американцев, упрятанную в целлофановый пакет на резиночке форменную фуражку. Хозяин не стоял на месте, а прохаживался взад-вперед, невидимо перебирая под плащ-палаткой ногами, отчего двигался плавно, словно исполнял лирический танец из репертуара ансамбля «Березка». В опущенной руке Челубеев держал ярко-красный матюгальник, который он время от времени прикладывал ко рту и обращался к зэкам, комментируя происходящее. Искаженный голос был неузнаваем, но интонация оставалась челубеевской: властной, победной, глумливой.

Зэкам не нравилось, когда Хозяин подобным тоном с ними общался, – досадовали и злились, зато когда с другими – слушали с удовольствием. И все бы совсем хорошо, если бы не тоска в небе и тоска в брюхе – дождь во время обеда, но Хозяин об этом словно забыл и говорил с упоением: