Свечка. Том 2

Тот: «Пришел, увидел, победил», а этот: «Оба на…»

Но марафонца до сих пор жалко, а Почтальона нет, потому что, как оказалось, это была только присказка, модная словесная фенечка, родившаяся недавно на воле и вот уже мест лишения свободы достигшая: «Оба-на!». И пока Почтальон внизу по грязной земле елозил, костыли свои собирая, пока не объяснил, что к чему, чего только не передумали обиженные, ни на кого, кроме себя, уже не обижаясь, только себя на чем свет кляня, и быть может, именно тогда образовалась в их душе первая молекула того кристальной чистоты, без цвета и запаха таинственного вещества, имя которому – вера.

Скоро выяснилось, что Хозяин и монах живы, хотя и не вполне здоровы, но уже никто не пытался в обратку двинуть, понимая – поздно.

И все это, заметим, происходило еще до первого общего чтения сброшенных с неба Богом маляв. Но даже когда все они были прочитаны, и не один раз прочитаны, находились в 21-м такие, кто продолжал твердить: «Нет».

Хомяк-душитель вопил так, что глаза, как у рака, выпучивались и синие жилы на шее вздувались:

– Почему я должен верить, что это Бог написал!?

– А кто же? – спокойно спросил Жилбылсдох, который хорошо знал Хомяка и ждал этого вопроса.

– Человек!

– Какой человек?

– Да такой же, как я!

– Как ты? Хорошо. Вот тебе бумага, вот карандаш. Садись и пиши.

– Что?

– Что здесь написано: «Я Бог Ваш». Скобы только не забудь.

Хомяк сел, взял ручку и застыл минут на пять, если не больше, а потом поднял голову, глянул снизу совершенно не хомячьими жалкими глазенками и признался:

– Не могу…

Несколько человек потом сказали, что если бы Хомяк на подобное самозванство решился, ночью такую темную устроили бы – он бы потом не только Богом, но и червяком не дерзнул себя назвать.

Глядя на пучеглазого, многие с сомнениями простились, поняв, что есть слова, какие человек не может по своей воле ни сказать, ни написать, ни даже подумать.

Нежданно-негаданно обретя веру, 21-й отряд поначалу растерялся. Поскольку после всего произошедшего и вышеописанного, вплоть до пожара, в «Ветерке» ощущался не просто ее дефицит, а почти полное отсутствие, обиженные ощутили свою востребованность, но привыкшие всегда и во всем быть последними, не желая не то что за кого-то, но и за самих себя отвечать, нимало этому не обрадовались.

– И сортиры чистить – мы, и верить – тоже мы, – про себя и вслух растерянно рассуждали обиженные.

Легко назваться груздем – но чтоб потом тебя на вилочку и в зубастую пасть?

Хотелось отложить все до лучших времен в надежде, что само собой как-нибудь все решится, устроится, рассосется, но тут же в темя тюкал другой вопрос: а будут ли они, эти лучшие времена, когда и конец года, и конец тысячелетия, и, скорее всего – конец света.

Сроки поджимали – надо было начинать.

Что начинать – понятно: молиться и креститься, а как это все делается – никто не знает.

Тык-мык – «Отче наш», а дальше как?

Да что там «Отче наш», никто точно не знал, как правильно: сперва молиться, а потом креститься или сперва креститься, а потом молиться?

Опять спор вышел, и опять чуть до мордобоя дело не дошло.

Для выяснения решили почитать ту книжечку, которую когда-то Игорек покойничек строго настрого запретил им читать. Новые времена наступили в «Ветерке» – Благая Весть стала доступна даже пидарасам.

Но, бледнея на глазах, Суслик остановил:

– Я бы не советовал…

В таких вопросах к Суслику прислушивались, потому как одно время он находился в сектантских рядах и всю эту непонятную науку проходил, пока Игорек не изгнал его оттуда по причине не подобающей сектанту припадочности.

Никто не спросил почему, ждали, что сам скажет.

Суслик и сказал.

– Там есть такие слова… – и снова замолчал, еще больше бледнея.

– Какие, покажи, – предложил Жилбылсдох, указывая взглядом на стального цвета обложку Евангелия.

– Я и так помню, – ответил на предложение Суслик, не сводя с опасной книжицы обреченного взгляда.

– Ну, тогда скажи! – бодро предложил Жилбылсдох, однако голос его тоже дрогнул.

Суслик молчал, бледный, как перед припадком.

– Да не боись, Сусел! – жизнерадостно подбодрил его Гнилов. – Начнет тебя трепать, не испугаемся, подсобим! И скрутим, и придавим, и палку в пасть вставим, чтобы ты ненароком язык свой поганый не откусил. Чего там такого страшного?

Суслик слабо улыбнулся и дрожащим голосом процитировал:

– «Ибо слово Божие острее меча обоюдоострого и проникает до разделения суставов и мозгов, души и духа…»[5]

Процитировав Евангелие, Суслик качнулся, но усилием воли удержался на ногах, еще раз слабо улыбнулся и развел руками – мол, сами теперь решайте.

– Там так написано? – не поверил Гнилов, на глазах теряя обычный начальнический оптимизм.

Суслик не ответил и даже не кивнул, все еще пребывая в напряжении.

Обиженные робели и молчали.

– Видел я такое на пилораме. Кости крушит так, что и костный мозг в разные стороны разлетается, – задумчиво проговорил Жилбылсдох, косясь на Евангелие, которое виделось теперь стальной шестерней с безжалостными острыми зубьями.