Свечка. Том 2

Взять того же Игорька, в недавнем прошлом презренного врага и безжалостного гонителя обиженных – теперь они называли его не иначе как Игорек-покойничек, причем всегда с ласковой теплотой в голосе. «О мертвых или хорошо, или ничего» – этого правила обиженные никогда не придерживались, но раньше это происходило из-за рожденной обидами злости, а теперь из стремления к справедливости. В самом деле, если плохого при жизни человека после его смерти нужно обязательно считать хорошим, невозможно будет понять, что в оставшейся без него жизни хорошо и что плохо?

Отношение к Игорьку сменилось не потому, что он на березе самоубийственно ласты склеил, а потому, что, сам того не желая, сыграл главную роль в запутанной истории со Степаном. Дело в том, что тот Степан, которого придумали себе обиженные, чтобы легче было жить, и с которым, как коммунисты с Лениным, некоторое время по жизни шли, был, как выяснилось, маньяком и душегубом, которым, к слову, и Ленин был. Только у Ленина фамилия была Ульянов, а у Степана – Космачев. На зону он попал за торговлю краденым и в «очко» определился, чтобы, как сам говорил, затеряться и отдохнуть. А отдыхать ему было от чего, маньяку-педофилу, на чьем страшном счету почти четыре десятка испоганенных детских душ. Как это обычно у нас бывает, злодеяния одного повесили на другого, совершенно безвинного, тоже из нашего отряда, но никто, кроме них двоих, этого не знал, а Игорек и подавно, ему это все было, как говорится, до лампочки, но именно он, Игорек, своим метким и беспощадным ударом привел в исполнение приговор, которого Космачев реально заслуживал.

Сектанты спорят, кто их бывший староста – апостол или Иуда, а обиженные поставили вопрос иначе: судья или палач?

Не судья, конечно, много чести ему, молодому и необразованному, судьей быть, но если даже палач – это тоже немало.

А если Игорек палач, кто судья?

А если судья – Судья, кто – Игорек?

То-то и оно…

А как Космачев Степаном стал – очень просто: любил душегуб повторять детский стишок следующего содержания:

Как у нашего СтепанаКараулил кот сметану,А когда пришел обед,

Кот сидит, сметаны нет.

Говорили, что стишком этим заманивал, гад, в свои сети доверчивых детишек, пойдем, мол, сметанку искать.

– Лучше бы он меня здесь покончил, чем деток там распинал, – сказал по этому поводу плачущий Зина, который все эти дела не понаслышке знал, его самого отчим в пятилетнем возрасте изнасиловал, и с того случая вся его жизнь перевернулась.

Вот вам и Степан…

Нет, как идеал Степан поддержал 211-й отряд на плаву, помог капитану Жилбылсдоху провести боевой корабль с бортовым номером 21 и гордым именем «Обиженный» мимо рифов и мелей лагеря, скал и айсбергов зоны, уберечь личный состав от кровожадных пиратов с погонами и без, но имели ли они теперь право на подобный идеал опираться, зная, кто в действительности за ним стоит?

Как те же коммунисты: знают, что Ленин – изувер, а всё: «Не трогайте Ленина, пусть лежит, где положили!»

Все об этом думали, но никто вслух не говорил, не решаясь на замену своего идеологического фундамента, но однажды в столовой во время обеда, глядя на бывшего церковного кота, в прошлом наглого и жирного, а теперь худого и смирного, Клешнятый, который на досуге стишками баловался, лихо срифмовал и торжественно продекламировал:

А когда пришел обед,Кот сидит, Степана нет.

– И больше не будет, – не в рифму прибавил Жилбылсдох, подводя жирную черту под бывшей неправильной идеологией своего отряда.

Никакой идеологии теперь не было.

Была вера.

– Успеем почитать-то? – как бы нехотя спросил Жилбылсдох, обводя яснеющим взором своих потяжелевших от воспоминаний и размышлений товарищей и, не дожидаясь ответа, вытянул из-за пазухи упакованные в целлофан ставшие родными бесценные рукописи.

Ежевечернее их чтение сделалось для обиженных привычным, а после связанного с потопом вынужденного трехдневного перерыва было особенно желанным, и они смотрели сейчас на Жилбылсдоха с тем вниманием и участием, с каким смотрит собака на своего хозяина, достающего из тарелки с супом мозговую косточку.

Читали всегда подряд по паре-тройке листов, начиная с того момента, на котором в прошлый раз остановились.

Были места интересные и понятные, были интересные, но непонятные, но встречались и неинтересные, и непонятные.

Высказывались даже предложения такое не читать, пропускать до интересного, но сразу же были отвергнуты, потому как это все равно что наковырять из батона изюма и забросить в рот: сладко, а в брюхе пусто. И очень хотелось обиженным, чтобы сейчас, в конце квартала, тысячелетия и, скорее всего, конца света выпало чтение понятное и интересное, а может, и подсказывающее, как сложится их дальнейшая жизнь, которая у них, быть может, все-таки случится, если сам Бог решил с ними поговорить.