Свержение ига

   — Извини, отец, затоплять надо. — Он отошёл от келаря, а тот, ещё более возмущённый изъявлением нового пренебрежения, пустился вслед, выкрикивая угрозы — что-что, а они лились из него без задержки. Тут он и столкнулся с великокняжеским оружничим, только что расставшимся со своей драгоценной ношей. Василий не стал слушать келаря. Как и все люди дела, он не любил соглядатаев, тем более со стороны митрополита, который и без того совал нос в разные углы, вызывая постоянное недовольство великого князя.

   — Что здеся посторонние делают? — с напускной строгостью обратился Василий к мастеру. Они были знакомы давно: семь лет тому назад с ним и чернецом Матвеем отправился Василий в Ахматово логово, чтобы выполнить приказ великого князя. Общее дело и татарская неволя сблизили их, ну а когда государева милость вознесла его, связка распалась. Бывшие товарищи не навязывались, ему же было недосуг.

   — Слухает, как ребята дышат, — весело отозвался Семён. — Не ндравится. И то верно: остудиться негде.

   — Нынче ещё станет жарче, — вздохнул Василий и рассказал о приказе великого князя. — Что будем делать?

   — Пушки в неделю не льются, сам знаешь, — не сразу ответил Семён.

   — В том и дело...

   — А пошто государю не доклал?

   — Чего докладать? Его дело — указать, наше — исхитриться.

   — Одна ложь другую родит.

   — Да какая ложь? Нельзя кузнецкой меркой государя мерить. Ты пальнёшь — не всяк в слободе услышит, он чихнёт — в Литве вздрогнут. Для тебя — ложь, для него — политика.

   — Правда для всех одна.

Бесхитростный Семён не ведал политических тонкостей и попытался убедить оружничего. Его речь с необычным северным цоканьем резала слух, и Василий недовольно морщился.

   — Сам посцитай: вецевой колокол в неделю не разбить и в огне не распустить. Даже если распустим и по пушецным формам разольём, остыть не успеет. А коли остынет, высверлить стволы не сможем, хоть всем миром станки будем крутить. Цудесов не быват. Тут есцо с этим колоколом на неделю работы, — махнул он рукой в сторону литейной ямы.

   — С этим погодить придётся, — сказал Василий.

   — Это как погодить? — выкрикнул притихший было келарь. — Да за такие помышления митрополит тебя... э-э...

   — У меня свой государь, — отмахнулся Василий. — Он повыше твоего митрополита.

Последнее замечание возмутило Дионисия, и для этого у него были свои причины. Геронтий, принявший митрополию из рук скромного печальника Филиппа, круто переменил заведённые порядки. Он ставил духовную власть выше мирской и требовал, чтобы её служители не поступались ни перед кем. Любое ничтожество теперь могло проявляться во всём своём безобразии. Келарь был как раз один из них. Он дважды обошёл вокруг беседующих, что, наверное, его несколько успокоило, и заговорил с важным видом:

   — Твой государь митрополитом на великое княжение венчан, э-э... Может ли он посему высшим иерархом считаться? Э-э... Перед моим господином всяк православец колена преклоняше и руки лобзает, э-э... Твой князь тоже. Так кто кого выше?

Василию спорить с келарем было недосуг, он только недоумённо спросил:

   — Я тоже своему священнику руку целую, значит, он повыше моего княжеского рода выходит?

   — Истинно, — наклонил голову Дионисий, — любой, на ком лежит Божья благодать, выше мирского человека и должен получать от него знаки почитания.

Василий повернулся к Семёну:

   — Ну-ка выдай ему знак и сделай так, чтоб он более сюда своими ногами не хаживал.

Тот радостно сгрёб келаря и, не обращая внимания на его испуганные крики, потащил к воротам под громкий хохот литейщиков. Однако выполнить приказ Василия ему на этот раз не удалось: встреченный у ворот подмастерье испуганно сообщил о приближении самого великого князя.

Великий князь ехал в сопровождении ростовского архиепископа Вассиана Рыло, только что приехавшего в Москву.

Они встретились как близкие люди. Вассиан приятельствовал и не раз оказывал личные услуги великому князю Василию Тёмному, его стараниями был тот вызволен из татарского плена. А к сыну своего приятеля он испытывал поистине отцовские чувства. Иван Васильевич тоже любил старика и ценил его за честный, бесхитростный нрав. Своей могучей плотью, громогласием и суровым, изрезанным глубокими морщинами лицом он скорее напоминал бывалого воина, чем высокого священнослужителя. Если бы только не велеречивые рассуждения, которые он не стеснялся произносить по любому поводу! Если бы только не провозглашённое им правило: наше дело говорить, а ваше — слушать! Однако верность великокняжескому дому, которую он доказал всей своей долгой жизнью, заставляла мириться с этим и даже защищать, когда неуёмность Вассиана восстанавливала против него людей.