Свержение ига

Ведом был Ивану Васильевичу ехидный норов московского наместника, однако не удержался от вопроса:

   — Сам доложил, что обоз готов, чего ещё укладывать?

   — Я по неведению на сани приказал погрузиться, теперь на телеги надо перекладать.

   — Зачем?

   — Так ты, думаю, в Новгороде зазимуешь. Столь заданий нам надавал, что к лету дай Бог управиться.

Рассмеялись сподручники, а с ними и сам государь. Раздражение прошло, стал говорить спокойно. Объявил, что вместе с собой возьмёт он только пищали, а тяжёлые пушки велел подослать позднее, когда установится зимний путь. Через неделю назначил выход двадцатитысячной рати в сторону Великих Лук. Вызывало беспокойство скопление королевских войск под Витебском. Если Казимир задумал поддержать новгородскую смуту военной силой, то на её пути надобен заслон. А если начнётся размирье с Ливонией, то рать можно будет быстро передвинуть на север. Воеводой определил Андрея Оболенского — представителя родственной, но далеко не дружественной ветви великолукского наместника. Ему предписывалось учинить строгий сыск и, если обвинения в разбое и притеснениях горожан подтвердятся, отправить Лыку в Москву для великокняжеского суда.

Получившие наказ постепенно расходились, и наконец остался великий князь с сыном Иваном, братом Андреем Меньшим и дядей Михаилом Верейским. Помолчал, задумчиво теребя бороду, вроде бы не зная, с чего начать, потом заговорил:

   — Тревожное время грядёт, зане и болит душа. Опасаюсь за братьев своих, как бы раздор не учинили, очень уж не ко времени он станет. Ваша первая забота — глаз с них не спускать. В случае чего Москву затворите. В Дмитрове князь Холмский копит тайную рать. Если пойдут мятежники с севера, в заслон её выставляйте. С востока царевич Даньяр прикроет, он своих татар в готовности держит. С запада ты уж сам, Михаил Андреич, исхитрись и за сынком своим присмотри. Что-то частенько из Вереи гонцы забегали, к чему бы это?

Старик Верейский вскинул слезливые глаза и тяжко вздохнул:

   — Сноха, поди, научает, без неё тих был да смирен. Ныне и на меня голос стал поднимать. Строгости у нас маловато, ты вон в семье главный и должен за отца почитаться, на деле же происков братьев опасаешься. Может быть, вызвать их к себе да пригрозить, а то и под оковы взять, если чёрное дело замыслили? Чего стыдиться? Отец твой стыдился, пока глаз не лишился.

Иван Васильевич покачал головой:

   — Не так всё это просто. Коли знают братья за собой вину, то сами не приедут, ибо войско доброе сколотили. А коли вины нет, так пуще озлобятся. Нет, до времени на их воровство глаза прикрыть надо, лишь бы тишком сидели. Управимся с новгородскими смутьянами, тогда и за них примемся.

Долгие годы княжения выработали у него свои привычки. Одному по душе суматошная круговерть, мгновенное переключение с одного на другое, стремительное движение к цели, как по бурной горной реке, где за каждым извивом таится нежданная опасность. А иной любит мерное течение, тщательно выверенный путь, в котором помечено всё, чего следовало бы остерегаться. Он считал, что можно наилучшим способом достигнуть многого, если заниматься на определённом этапе только одним делом. И сейчас таким делом была новгородская смута. Четверть века воюет он с этой гидрой, а у нёс то и дело отрастает новая голова. Где же корень зла? Где свододержащий камень? Сначала думал, что Борецкие, извёл всех: отца, жену, детей, их ярых сторонников — не помогло. Разрушил знаки вольности, покарал огнём и мечом новгородскую землю, дабы поселить ужас в сердцах смутьянов, — не прошло и года, как опять за своё принялись. Третьего дня призвал он Матвея и приказал немедленно выехать в Новгород и посмотреть на тамошних смутьянов. Но принесёт ли покой новая кара, пока не был уверен. Что же всё-таки толкает новгородцев на новую смуту? Любовь к родной земле? Да нет, любимой землёй не торгуют, как они. Приверженность к вере и своим обычаям? Опять же нет, ибо всякая ересь у них родится. А может быть, разумность государственного устройства? Нет и нет, понеже жалоб оттуда поболее, чем от других, идёт и бунтуют всех чаще.

Неведомость угнетала, и, как всегда в таких случаях, надежда оставалась одна. Посмотрел великий князь на своих близких и заключил:

— Держите моё имя честно и грозно, творите, как было сказано, а меня Господь надоумит.

Второй день маялся Господин Великий Новгород. На кузьминки[36] пришла весть о том, что из Москвы двинулся к ним сам великий князь, дабы наказать свою строптивую вотчину. Жива была ещё в памяти горожан прошлогодняя беда, когда москвичи разоряли новгородскую землю, карали ослушников, а с ними и вовсе невинных. Широко косила московская коса, дурную траву не выбирала, всё резала единым замахом. Неужто и ныне так будет?