Свержение ига

   — Нисколь... — потом послушал начавшуюся снова перепалку и добавил: — Да мы и сами добром не уедем, если только повяжете.

Это уж пахло прямым неповиновением, и Шуйский рассердился, он давно уже искал, на ком можно выместить раздражение. Послушал его ругань Семён и спокойно сказал:

   — Ты свою грозу для немца сбереги, он, слышно, уже к Изборску подступат, — и пошёл себе вон.

Сказанное походило на правду, иначе стал бы так дерзко вести себя смерд перед наилепшими мужами? И действительно, вслед за ним подоспела грамота порубежного воеводы, где говорилось: «Месяца августа 18 приидоша местер с Немцы и со всею землёю к Изборску городку ратью в велицей силе, со многим замышлением на дом святого Николы, хотяще взять его пушками...» Тут уж стало не до разговоров. Шуйский окунулся в осадные хлопоты, а господа снарядила посольство с дарами и отправила его к великокняжеским братьям с просьбой о выручке.

Матвей был рад встрече с другом. Сколь и куда бы ни шёл каждый, а пути их то и дело скрещивались. Матвей с восхищением осматривался вокруг, замечая, что псковичи даром времени не теряли. Семён отмалчивался — его хозяйский глаз видел много упущений и недоделок.

Псков к тому времени представлял собой первоклассную крепость. Её детинец — Кром — был воздвигнут у слияния рек Великой и Псковы, образующих естественные прикрытия с наиболее опасных, западного и северного, направлений. В глубине стрелки эти реки соединялись искусственным рвом — греблей, защищавшей Кром с других сторон. Прибрежные кручи были скованы панцирем из серого плиточного камня, который переходил в стены, возвышающиеся над зеркалом воды на десять — двенадцать саженей. Если бы враг, устрашённый шириною водных преград и высотою крепостных укреплений, задумал проникнуть в Кром с юга или востока, то ему пришлось бы преодолеть четыре оборонительных ряда: деревянную стену, окружающую Полонище, где жила основная часть горожан; каменную стену, отделяющую от Полонища Торг и княжий двор; Довмонтову стену, за которой находился Охабень, где жили посадники со своими приказными; и наконец, каменные перси, служащие границей самого Крома. Стены имели два ряда бойниц и боевые ходы, по которым перемещались защитники. Несколько могучих башен, называемых «кострами», обеспечивали перекрёстный огонь в разных направлениях. Самая мощная из них, построенная в том углу Крома, который выходил к стрелке, имела такие толстые стены, что пробить их не могли никакие пушки. Башня долго не имела названия, так и звалась в «куте Крома», пока оба слова не слились вместе.

Когда друзья подходили к дальнему углу, где оканчивались каменные стены крепости, Семён неожиданно разговорился.

Здесь, у башни Бурков костёр, стояла половина пушечного наряда москвичей, предназначавшаяся для защиты юго-западной части Полонища. Он с гордостью показывал другу вырытые у подножия крепостных стен глубокие земляные ходы, ведущие к пушкам подошвенного боя. В дополнение к обычному расположению пушек на земле они обеспечивали нижний ярус огня для уничтожения врага в непосредственной близости от крепости. Пушки Крома такой возможностью не обладали, их высокая установка создавала довольно широкую мёртвую зону и позволяла врагу копиться под стенами. Семён обнаружил этот недостаток ещё зимой, когда только приступил к осадным работам. Шуйский, однако, отмахнулся — нововведений он не любил, к тому же бойницы Кутекромы, выступающей из плоскости стен, позволяли вести огонь вдоль обоих берегов. Семён пробовал спорить, указывая на то, что из самой Кутекромы можно стрелять не ближе тридцати саженей и что форма её бойниц не пригодна для ведения пушечной стрельбы. Тут уж Шуйский рассердился по-настоящему.

   — Как же это мы доселе без тебя жили? — вскричал он. — Отцы с дедами тоже указок твоих не ждали, строили по своему разумению, и ничего — врага били и славу себе добыли!

   — Деды пушек не знали, — не сдавался Семён, — зато бойницы вовнутрь расширяли, цтоб самострел можно было повяртывать. А теперя бойницы надобно наружу ширить, инаце никакова обзора для пушек не будет...

Перед упрямой властью бессильны и самые разумные доводы. Затопал Шуйский ногами и прогнал с глаз долой строптивого пушкаря. С той поры ушёл Семён на дальний край крейости, где мог творить по своему разумению.

   — И ты отступился? — возмутился Матвей. — Бывало, при самом государе на царского посла руку поднимал, а ныне от княжеского наскока сробел.

   — Так цево, супротив ветра, сам знашь, не надуешься.

   — Уж и пословицей прикрылся, а что из-за ваших свар больше людей русских погибнет, тебя вроде как не касается?

   — Так я цё, моё дело — с пушек стрелить.

   — Это когда враг под стены приступит, а до того — по своему делу так рассудить, чтобы наибольший урон ему нанесть. Ты ведь тут навроде пушечного воеводы. Да, да, не улыбайся. Тебя государь от своего сердца оторвал, посколь сам о пушкарях большую нужду имеет. Посему должен ты всё своё разумение приложить, чтобы немца скорее одолеть и Москве на подмогу поспешить. Пошли к князю, будем дуть вместе.

Шуйский выслушал Матвея и нахмурился: