Свержение ига

   — По-разному... Есть в северных местах монастыри, где братья всё сами делают: кто сети плетёт и кельи строит, кто дрова и воду в хлебню и поварню таскает, кто хлеб готовит и варево, а мирян к своим службам не допускают...

   — Ну, это далеко, до нас ещё не дошло, — протянул Данилка.

   — С нас-то это и началось. Отец Сергий, царство ему небесное, много монастырей на московской земле построил и везде порядки строгие заводил, чтоб пити и ясти от трудов своих, чтоб вино по кельям не держать, чтоб готовиться не к обжорству, а к туге, нужде и подвигам духовным... Вот как дело-то было, а ныне, видать, всё забылось: что мирские, что духовные — все господа.

Необычно говорил прохожий. Мужики помолчали, обмозговывая.

   — Может, и верны твои слова, парень, — сказал наконец Архип, — да опасливы. Ну как всяк сам работать станет, над ними тогда и надзор не нужен. А зачем тогда приказные, тиуны, дворские да и сами князья?

   — Вот и я говорю — зачем?

   — А затем, что народ — как бараны без пастуха.

   — Так у баранов другое. Там на тыщу — один пастух, а у нас все править хотят, вот и духовные туда же лезут. Нет, братья, коли каждый по совести жить будет, без стяжания, без желания излишнего имения, чтоб не убыточить братьев, а наделять их своею любовью, то много пастухов и не надобно. Мне, к примеру, они и вовсе не нужны, да и вы обойдётесь.

   — Это верно, — согласился Данилка, — тем паче что наш пастух что больной петух: как ни кукарекнет — всё невпопад.

   — Вот понимаем, а сами так и норовим под чью-либо палку спину подставить. Несладко, но привычно, пусть гонят, как рабов...

   — Мы не рабы, но люди вольные.

   — Да рабство, оно не на лбу, а в душе, оно всю её, словно ржа, изъело. Было время, когда всколыхнулся народ, плечи расправил и со словом Божьим бросился на исконного врага, свершив Мамая грозное низвержение. Тряхнули силою, да только на раз её и хватило. Снова согнулись, снова спину подставляем. К русской палке плеть татарская присовокупилась, а вы речёте: не рабы...

Семён слушал смелую речь странного пришельца и думал о своей нелёгкой доле. Вот он про рабство толкует, на словах всё верно, а в жизни как? На что уж он в Пскове, а потом в Новом городе вольготно жил, на вече ходил, сам себе посадников и князей выбирал, вольностью кичился, но случилась нужда — и попробуй сыщи правду! Был он неплохим подмастерьем у великого искусника Кузьмы, что кольчуги новгородские выделывал. Сам уж кольчужное дело постигать стал, и хоть богатства не имел, но жил сытно. Девку приглядел, свататься надумал, да сгубил её гадёныш один из Селезневых. Хотел управу найти — на цепь посадили. Вырвался, бежал и теперь мыкается по чужой стороне. А коли б стерпел? Многое чего сулили, гривнами звенели. Дело, может, завёл бы своё и жил бы припеваючи, не бегал бы теперь, как собака бездомная. Вона как вольность оборачивается.

И словно в ответ на его мысли незнакомец продолжал:

   — Главное, чтоб совесть была чиста, а богатство что? Прах один. Порты износишь — новые справишь, а душу запятнаешь — на всю жизнь память останется. Но коль чиста душа, то никакой страх неведом, ибо сказано: не бойтесь убивающих тело, но бойтесь тех, кто может уязвить душу. Так-то, люди вольные!

Рядом хрустнула ветка, мужики обернулись на звук и увидели прятавшегося за деревом Феофила. Он важно вышел из-за ствола и наставил на незнакомца свою суковатую палку:

   — Ты кто таков?

   — Матвей, раб Божий.

   — А почему по монастырскому лесу шляешься?

   — Думал, в нём воздух чище, да, вижу, ошибся.

   — Ошибся... — не понял Феофил. — За ошибки платить надо. Да что с тебя взять, разве поясок.

   — А пива холодного не хочешь?

Маленькие глазки Феофила жадно пыхнули.

   — У пристани шинок есть, пробегись, нацедят.

Феофил вмиг сделался красным.

   — Ах ты, змеиный потрох! — прохрипел он. — Издёвки строить вздумал, крамольные речи против святых отцов разводишь, да я тебя!.. Вяжите его!

Артельные не двинулись с места.

   — Опять наш петушок не то скукарекал! — хмыкнул Данилка.

   — И вы бунтовать?!

Феофил с неожиданной прытью ткнул своей палкой Данилку так, что тот отлетел на сажень, замахнулся на Матвея и уже готов был обрушить на него удар, как вдруг почувствовал, что его руку словно сжали железными клещами.

   — Умерь-ка свою буесть, чернец! — услышал он голос Семёна.

   — Ты-ы-ы! — выдохнул Феофил, дёрнулся, затих на мгновение и в бессильной злобе плюнул туда, наверх, где маячило ненавистное ему лицо.

Семён схватил Феофила за шиворот, приподнял и подержал, словно раздумывая, что ему делать с этаким добром, широко размахнулся... Багровое лицо Феофила враз посерело от страха, на Семёна пахнуло тошнотворным запахом сивухи и ещё чем-то, донельзя гадким. Он скривился от отвращения, задержал свой размах и неожиданно для всех привесил монаха к обломанной ветке стоявшего рядом дерева. В этом странном и нелепом виде, с трепыхающимися руками и ногами, Феофил напоминал большого чёрного паука. Семён обтёр руки о траву и, не оглядываясь, пошёл в лесную чащу. Матвей поспешил за ним.

   — Снять, что ли? — почесал голову Архип.