Свет в океане

Слова разнеслись по сводам церкви, и младенец беспокойно заерзал на руках у матери и захныкал. Ханна поднесла к крошечным губкам костяшку своего мизинца, и ребенок довольно зачмокал. Обряд продолжился, и Норкеллс, забрав малышку у матери, обратился к крестным:

— Каким именем нарекаете вы сие дитя?

— Грейс-Эллен.

— Грейс-Эллен, крещу тебя во имя Отца, и Сына, и Святого Духа.

До самого конца обряда младенец не спускал восторженного взгляда с ярких витражей, и через два года эта сцена у купели полностью повторилась, правда, на руках у другой женщины.

Септимус оставался на задней скамейке до самого конца обряда. Ханна медленно прошла по проходу, а малышка у нее на руках беспокойно крутила головкой, озираясь по сторонам. Остановившись возле отца, Ханна протянула ему ребенка, и Септимус, чуть замявшись, взял его на руки.

— Грейс-Эллен. Сегодня настоящий праздник! — с трудом произнес он, и по его щеке скатилась слеза умиления. Ханна взяла его за руку.

— Давай подойдем к Фрэнку, — сказала она и повела его по проходу.

— Пожалуйста, зайдите, — пригласила Ханна, когда отец с Гвен остановились у ворот ее дома.

Септимус колебался. Этот маленький дощатый дом, больше похожий на лачугу, напомнил ему убогую обитель Флинделлов, в которой он вырос сам. Перешагнув через порог, он будто перенесся на пятьдесят лет назад.

В гостиной он вежливо обменялся несколькими фразами с родственниками Фрэнка, похвалил его за отличный праздничный пирог и вкусное, пусть и скромное, угощенье. От его внимательного взгляда не укрылись трещины в штукатурке и бедность обстановки.

Прощаясь с Ханной, он достал бумажник.

— Позволь мне…

Ханна мягко отвела его руку в сторону.

— Все в порядке, папа. У нас все есть, — сказала она.

— Конечно, есть. Но теперь у вас появилась маленькая…

Она накрыла его руку своей.

— Я серьезно. Я очень признательна, но мы правда ни в чем не нуждаемся. Приходите лучше в гости. И не затягивайте с визитом.

Он улыбнулся и поцеловал в лоб сначала внучку, а потом дочь.

— Спасибо, Ханни. — И добавил едва слышно: — Эллен хотела бы, чтобы за ее внучкой был достойный уход. И я… я очень по тебе скучаю.

Через неделю из Перта, Сиднея и других городов прибыли подарки для малышки. Детская кроватка, комод красного дерева. Платьица, чепчики и купальные принадлежности. Внучка Септимуса Поттса заслуживала самого лучшего, что только можно было достать за деньги.

«Ваш муж в руках Господа и покоится с миром». Письмо принесло Ханне скорбь и радость одновременно. Господь забрал ее мужа, но спас дочь. Вспоминая тот день, она плакала не только от печали, но и от стыда.

Город старался не ворошить прошлого и обходил молчанием определенные вещи. Его жители знали, что зачастую забвение может быть не менее благотворным, чем память. Дети вырастали, не подозревая об ошибках молодости отца или что в пятидесяти милях жили их незаконнорожденный брат или сестра, носившие чужую фамилию. По всеобщему молчаливому согласию об этом старались не распространяться.

Жизнь продолжалась, и молчание помогало заглушить чувство стыда. Мужчины, вернувшиеся с войны, не рассказывали историй о постыдных поступках своих товарищей по оружию перед лицом смерти и говорили только, что те пали смертью храбрых. Те, кто не воевал, считали, что их родные и близкие никогда не заглядывали в публичные дома, не вели себя как дикари и не прятались от врага. Уже само пребывание на фронте было искуплением всех их прегрешений. Когда женам приходилось прятать от мужей, так и не сумевших после фронта вернуться к нормальной жизни, деньги на жизнь или кухонные ножи, они старались не признаваться в этом даже самим себе.

Вот почему трагедию, случившуюся с ее мужем, Ханна Ронфельдт могла переживать только в одиночку. Люди не желали ворошить прошлое и хотели как можно скорее вернуть жизнь в Партагезе в рамки цивилизации. Но Ханна ничего не забыла.

День памяти павших. Бары переполнены ветеранами сражений при Галлиполи и на реке Сомме, и даже десять лет спустя было видно, что военные неврозы и последствия газовых атак так и не канули в Лету.

Двадцать пятое апреля 1926 года. В дальнем углу посетители азартно резались в орлянку, и только в этот день — один раз в году! — полиция закрывала на это глаза. Мало того, полицейские тоже участвовали! Ведь война не обошла стороной и их. Пиво лилось рекой, голоса становились громче, а песни — фривольнее. Как же много им нужно забыть! Они вернулись с войны и приступили к работе на фермах и в конторах, но продолжали жить с грузом прошлого, от которого никак не могли избавиться. И чем больше они пили, тем труднее им было держать себя в руках и не позволять воспоминаниям затуманивать разум. Чем больше они пили, тем упорнее накопившаяся агрессия искала малейшего предлога выплеснуться наружу. Проклятые турки! Проклятые боши! Проклятые ублюдки!