Свет зажегся

— Зовут его Орест, но в детстве, когда мне мама читала мифы Древней Греции, я думал, что Арес. Был он беркутом. Прикольно было бы, если бы он оказался птицей, но он был скорее ОМОНовцем, чем птицей. Совершенно точно это была его профессия. Он часто пропадал в разъездах, мы с мамой тогда были такими счастливыми вдвоем, а приезжал он поехавшей адреналиновой свиньей, даже на такой работе он не мог вылить всю свою агрессию. Батя пил всегда, но когда мне было шесть лет, он стал бухать практически не просыхая. Его, конечно, из беркутов выдворили, в конце концов. Он мог бы пойти работать в милицию, но не сложилось. Тогда он приобрел уже такую дурную славу, что стоило ему перейти их порог, они пристрелили бы его как паршивую собаку. Два года он только и делал, что пил, но история будет не об этом, а о том, как мы переехали в Москву.

Полине сразу представилось, что раз этот рассказ о пьющем отце, то он непременно должен бить свою жену и сына. Должно быть, так и было, и ей совсем не хотелось воспринимать подобные истории. В ее волшебном мире все это были байки понаслышке, истории их не волшебных подчиненных, рассказы из книжек или чернушных фильмов. Только не история о твоем бухом отце, подумала она и уже почти сказала это вслух, но вдруг вспомнила, что мама когда-то учила ее быть воспитанной девочкой, поэтому только кивнула.

— Как-то по пьяни он устроил пожар в нашей квартире. В заключении написали, что он заснул с сигаретой, но у меня есть другое смутное воспоминание, которому нельзя достаточно верить. Я был в другой комнате, и перед тем как я почувствовал запах дыма, я слышал, как он ругается сам с собой, выкрикивая, что пусть к херам сгорит этот чертов дом со всеми его жильцами. Когда я зашел, огонь гулял по покрывалу кровати, а батя стоял рядом с бутылкой и смеялся над чем-то. Я был славным ребенком, и, конечно, знал наизусть номер пожарной службы. ¬¬¬¬¬¬Батяня взял меня за шкирку и выкинул из квартиры, руки у него всегда были самыми сильными. Там меня подобрали соседи, вывели на улицу, потому что дело уже начинало пахнуть жаренным, и они, похватав свои ценности, стали выбегать из дома. А он, значит, остался. Открыл окно, это был пятый этаж, и стал выкидывать оттуда наши вещи. Не знаю, так ли он хотел их спасти, потому что вместе с мамиными украшениями, шмотьем и книгами летели и куда более хрупкие вещи, такие как тостер и аквариум с рыбкой. Его, конечно, дружно уговаривали выйти, но до приезда пожарных не нашлось смельчаков, чтобы выдворить его. Вытащили его одурелого от дыма с обожженными руками, видимо он из огня эти вещи доставал, и хотели в дурку отправить. Ничего у них не вышло, он сумел сбежать прямо из машины скорой помощи. Так вот, батя действительно ушел, а я остался с перепуганными соседями на улице и со сгоревшей квартирой. Пока тушили пожар и все оформляли, меня приютила одна героическая мать с пятью неумытыми детьми, а потом подкармливала меня, пока я сидел в квартире с обугленными стенами. Зима была, несколько окон отсутствовало, но я сидел в нетронутой комнате, подоткнув под дверь одеяло. На четвертый день батяня объявился.

Полине хотелось узнать, а как же его мама, что случилось с ней к этому времени, и почему она не была с ними, но вместо этого спросила:

— Ну а в Москву-то ты как переехал?

— Скучная история, не об акуле, понимаю, но сейчас дойдем. Батя мне тогда здорово двинул, сказал, что нечего мне тут в заморыша играть, раз я такой трус и не остался помогать ему спасать наше имущество. Хотя бы свою чертову рыбку мог бы попробовать спасти. В общем, потащил он меня в машину, а у меня голова трещит после побоев, тошнит, и то ли он сам мне ничего не сказал, то ли я не понял, но только в поезде от дяденьки на соседней койке я услышал, что мы едем в Москву. Потом выяснилось, что батьке работу предложили. Мы сначала в коммуналке жили, а потом он сумел украинскую квартиру продать, денег поднакопить, и у нас своя появилась.

Полинина теория о пьющем и бьющем отце подтвердилась, но никакого торжества от своей правоты она не почувствовала. Вот перед ней сидел малыш, отец которого поджег квартиру и ударил его за то, что он не стал вести себя самоубийственно, как он. Ей захотелось погладить его, пожалеть, ту часть Толика, которая еще помнила, какого это быть ребенком, а не ту, что стояла на дороге с оружием, готовя облаву на полицейский конвой.

— Много историй есть об отце, но пришла на ум именно эта. Может потому, что у тебя над головой будто бы есть сияние московских золотых куполов, вот и захотелось рассказать, как я оказался в столице. Или я не прав?

— Я родилась в Москве.

Ему хотелось быть открытым перед ней, а Полина не могла понять, зачем мужику с пушкой показывать свою уязвимость. Раскачиваясь на стуле, Толик придерживался за край стола. Она хотела потянуться вперед, чтобы подвинуть пепельницу к себе и хоть на секунду прикоснуться пальцем до его руки, передать каплю тепла. Она этого не сделала, потому что над соседним столиком зажегся свет.