Светило малое для освещенья ночи

Я действительно встретила его через десять лет, когда выносила помойное ведро в бак по причине закупоренного мусоропровода. Мой учитель, подставив под ноги выброшенный ящик от допотопного гардероба, пытался хорошо обструганной палкой — мне даже показалось, что с резьбой, — достать нечто из помойных недр. На его спине горбом пялился чистенький старческий рюкзачок, в рюкзачке опустошенно брякали бутылки. Несмотря на горб, спина была определенно знакомой, ибо не кто иной, как я пришпиливала к этому самому пиджаку электрическую розетку для общественного удовольствия. Розетка не была невесомым перышком, и физик не мог не почувствовать новой принадлежности туалета, но то и дело поворачивался к нам спиной, давая переросшим бандерлогам сполна насладиться надоевшей шуткой. Класс прорывался сдавленным хохотом, но как-то незаметно хохот сменился сконфуженными смешками, а потом и вовсе стих. В тишине у кого-то из девочек прорезался материнский инстинкт, маленькая матерь без спроса поднялась из-за парты, подошла к учителю и, пока тот изображал на доске вектор сил, сказала:

— Извините, Владимир Афанасьевич, у вас сзади что-то пристало.

— А-а, — не оборачиваясь, произнес Владимир Афанасьевич, — это я забыл выключить кофейник.

Фраза была нелепа до того, что фыркнул только дурак Яшка, остальные через секунду взорвались аплодисментами.

— Ну, что вы, что вы, — скромно отмахнулся Владимир Афанасьевич, — этот закон открыл не я. — И ловко стал печатать на доске новый чертеж.

И через десять лет я потерянно пробормотала, будто не выучила урок:

— Владимир Афанасьевич…

Пробормотала неизвестно зачем, замерев у соседнего бака и не решаясь свалить свой индивидуальный мусор в общественную кучу — отчасти по причине присутствия в нем двух пресловутых бутылок, которые я почему-то никогда не сдавала.

— Здравствуйте, Владимир Афанасьевич…

К нелепым бутылкам прибавилось нелепое приветствие. Но я больше бы презирала себя, если бы потихоньку сбежала за его спиной.

Не спеша разгибаться, учитель, как из-под невидимого крыла, посмотрел на меня из бака.

— А-а… — произнес он. — Опять Машенька.

— Давайте я! — ринулась я к нему и непонятно как залезла на бак, перешагнула через скользкий край и провалилась ногами в рыхлое, из которого тайно выпирал бутылочный бок.

Я отделила бутылку от окружающего, попинала окрестности и сказала с сожалением:

— По-моему, больше нет.

Держа трофей в руке, я взглянула на своего бывшего учителя и наконец сообразила, что собираюсь протянуть ему бутылку из помойки.

Он сошел с ящика, стоял около и смотрел.

Я зажала добытое в пятерню, оперлась на край замызганного контейнера и, как в лучшие физкультурные времена, не без изящества вынесла себя из одной помойки в другую.

Поставив добытую бутылку на асфальт, я извлекла из собственного ведра две и присоединила к первой, поклявшись, что впредь только так и буду делать — ставить рядом, чтобы те, кому это надо, не утыкались в свалку божьими лицами.

Опорожнив ведро, я отважилась взглянуть учителю в глаза, я взглянула без страха и вины и позвала:

— Пойдемте кофе пить.

Он отрицательно покачал головой, смущения в его лице не было.

— Пойдемте, прошу вас, — повторила я. Он опять качнул головой:

— Я и так вижу, что в вас, Машенька, стало значительно больше места для возможных ответов.

Он слегка улыбнулся спокойной улыбкой и, прямо, как прежде, держа спину, зашагал прочь, вполне аристократически опираясь на резную палку, почти у самого конца которой торчал замысловатый крючок, наверняка идеально подходивший для выуживания бутылок из помойных недр.

Ноги механически понесли меня к подъезду.

Я благоразумно не стала заходить в лифт. Я поднималась малохоженой лестницей вверх. На ступенях лежал кошачий помет. В углах закаменели кренделя человеческого происхождения. Я посмотрела в окно. Мусорные баки стояли напротив. Бутылок около них не было, но я была уверена, что их унес кто-то другой.

Я догадываюсь, что со мной опять что-то произошло — из моей собственной серии очевидного-невероятного. И опять я не нашла средств для понимания.

…И однажды я вцепилась в мать.

— В чем смысл жизни? — остановившись посреди комнаты, вопросила шестнадцатилетняя дылда.

— В служении, — спокойно ответила мама.

Поскольку под дулом моего вопроса все, как мне казалось, темнили и изворачивались, то прямой и лаконичный ответ меня вовсе не удовлетворил.

— Чему? — придирчиво нахмурилась я.

— Я служу твоему отцу, — так же буднично произнесла моя мать. Ответ меня шокировал.

— Чему-чему? — нахально переспросила я.

Она не стала меня поправлять. Она спокойно повторила свое:

— Твоему папе.

— Да он тебе изменяет! — завопила я. По-моему, из глаз у меня брызнули слезы — приблизительно так, как в мультяшке про Несмеяну.

Лицо матери не дрогнуло.

— Для нас с твоим папой это никогда не было точкой отсчета.

От точки отсчета меня перекосило.

— Вы ненормальные! — завопила я. — Какая точка? Ты бы послушала, что ты говоришь!

— Я говорю правду, — сказала мама так, как будто никто не орал в ее спальне. — Я всегда любила в твоем отце его талант.

— При чем тут талант?!