Светочи Чехии

— К чему вся эта ложь? Гинек был тогда в Праге, а Вок в Вальдштейне, и оба ровно ничего не знали о нашем окончательном решении. Должно быть, Томассо совсем потерял голову, что взвалил нам теперь на шею эту старую историю, которая давно уж позабыта, да и проведена была, в свое время, так искусно, что никогда и ни в ком не зарождала ни малейшего подозрения. Это тем более худо с его стороны, что ведь за отпущение греха я щедро заплатила ему.

— Что дело было обработано чисто, это верно! Но уж если дьявол наслал на монсеньора Томассо злосчастную страсть к вашей невестке, что и побудило его открыть ей правду, в расчёте разлучить ее с мужем, так тот же дьявол может еще раз подстроить нам какую-нибудь новую штуку!

— Я, право, не знаю, что нравится мужчинам в этой бледной роже? Что же касается до дела Рабштейна, то я думаю, что вы, отец Иларий, боитесь совершенно напрасно; доказательств нет никаких: яд, уверил меня кардинал, не оставляет следов, и притом никто не видал…

— Бог видел, — загремел в эту минуту грозный голос.

Рама с картиной сместилась и открыла тайник, откуда выскочил Вок, кинулся на Иларие и, опрокинув его навзничь, приставил к горлу кинжал.

Графиня вскрикнула. Неожиданное появление сына так ее ошеломило, что в первую минуту, она и не заметила открывшейся в стене двери. Налетев на сына, она старалась вырвать у него оружие.

— Ты с ума сошел! Как ты смеешь набрасываться на моего духовника и нарушать мое уединение? — кричала она.

Но граф Гинек оторвал ее от Вока и отпихнул к стене.

— Мы слышали, о чем ты тут рассуждала в твоем уединении!

— Говори, паршивая собака! Признавайся в твоем злодействе, а не то я тебе глаза выколю, — твердил Вок, и его клинок блеснул перед помертвевшим лицом монаха.

Но Гус поспешил к нему и отвел его руку.

— Лучше обещайте ему жизнь, тогда он сознается во всем, но не пачкайте рук своих его презренной кровью, — заметил он.

— Вы правы, отец Ян! Пусть его убирается к черту, лишь бы он во всем сознался, — вмешался старый граф, — Оставь его, Вок, чтобы он мог говорить.

Иларий поднялся на колени, дрожа от страха и с вытаращенными глазами.

— Вы обещаете, что не тронете меня, если я скажу все? — пробормотал монах.

— Клянемся, — ответили в один голос оба графа.

Тогда Иларий рассказал, прерывающимся голосом со всеми подробностями отравление барона Светомира, а затем то, что было ему известно о плане Бранкассиса, убаюкивавшего Ружену надеждой на развод, чтобы заманить ее в Италию. Но Бонавентура решил иначе; подозревая, что Вок виноват в его наказании розгами, он вдруг возымел намерение воспользоваться случайным возвращением молодого графа, чтобы с ним покончить. Под рукой у него был не яд, а снотворное снадобье, приготовленное им для Бранкассиса, и по приказу Илария, служанка Марие влила его в кушанье, поданное на ужин графу. — „Вместо развода, она овдовеет”. — заметил тогда Бонавентура. Но присутствие Анны в комнате Ружены разрушило весь план, так хорошо задуманный.

— Хорошо, — сказал граф, когда монах кончил свой рассказ и отирал пот с лица. — Теперь пошел вон, мерзавец! Чтобы ноги твоей не было у меня в доме и никогда не смей приближаться к моим владениям, а не то мои люди повесят тебя, как собаку!

Иларий вскочил с таким проворством, которое рассмешило бы зрителей в другое время, и исчез за дверью.

В течение всего длинного признания своего духовника, графиня стояла недвижимо, как статуя; по видимому, хладнокровие к ней вернулось и она не сводила мрачного, исполненного ненависти взгляда с Ружены, рыдавшей во время ужасного рассказа Илария.

Когда монах скрылся за дверью, граф Гинек подошел к жене и смерил ее презрительным взглядом.

— От одного чудовища я очистил мой дом, а что мне делать с тобой, негодница; с тобой, которая смела приближаться ко мне или целовать своего невинного ребенка, будучи виновна в убийстве, вдвойне ужасном, так как то было убийство близкого нам человека. У тебя и стыда, стало быть, нет, и угрызение совести не смущало тебя? Ты не страшилась ответа после смерти, не содрогнулась при мысли, как явишься ты к Господу с руками, замаранными невинной кровью бедного Светомира?

Графиня гордо подняла голову.

— Мне не в чем себя упрекать, — уверенно сказала она. — То, что я сделала, я сделала из материнской любви, чтобы обеспечить моему сыну блестящее будущее! Я спокойна, потому что моя совесть молчит, и я без страха могу явиться к престолу Всевышняго…

— Ты или сошла с ума, или окончательно потеряла всякое понятие о Боге и Его правосудии, — с гневом прервал ее граф.

— Нет, я не безумная, но вера моя спасает меня, и прощение наместника Христова, который имеет право связывать и разрешать на земле, отпустило мой грех и открыло мне врата рая. Смотри! — она подбежала к столику, открыла ящик висевшим у нее на поясе ключиком и достала оттуда сложенный лист пергамента, который и протянула мужу. — Читай, нечестивый, эту полную индульгенцию не только для меня, но и для тебя, неблагодарный, и даже для моего потомства. Понимаешь ты теперь всю несправедливость твоих обвинений?