Светские преступления

— Понятно, но как же тогда полицейские расследования? Это ведь особый случай, так?

— Нет, не так. Свидетельство о смерти не может быть обнародовано без согласия семьи, ни в коем случае. А уж совать туда нос нелегально — дело подсудное.

— Значит, забудь о моей просьбе. Бог свидетель, у меня нет ни малейшего желания причинять тебе неприятности.

— Джо, перестань! — засмеялся Бернар. — Я так часто нарывался на них по собственному желанию, что лишний раз не повредит. Посмотрим, что удастся сделать. Как говорится у нас, французов, отчего не подразнить закон, если есть возможность. Можно пока оставить себе эту пару?

— Конечно.

Он сунул фотографию в карман и поднял стакан.

— Джо, ты знаешь, что я питаю к тебе слабость. А разум, как сказал Ларошфуко, всегда идет на поводу у сердца.

Простившись с Бернаром, я беззаботно прошлась до Консьержери, до башни, где Мария Антуанетта провела последние месяцы перед казнью. Как ни странно, я еще ни разу не заглядывала в эту сырую темницу, предпочитая Версаль, Большой Трианон и Амо, где прошли более светлые дни ее жизни.

Вокруг сновали туристы, а я все стояла, глядя внутрь тесной и мрачной кельи. Там за столом сидела восковая фигура в простой крестьянской одежде и седом парике — символ бесконечного одиночества, женщина с преждевременно состарившимся телом, но не сломленной невзгодами душой.

Затем я нашла списки тех, кто окончил свою жизнь под ножом гильотины. Моника не солгала: один лист целиком состоял из де Пасси. Стоя перед ним, я представляла, как ее ведут на эшафот, а я, палач, жду у тускло поблескивающего лезвия.

Несколько последующих дней прошло в беготне по антикварным лавкам и домам ткани. Делая покупки для своего последнего клиента, я избегала дорогих магазинов и держалась ближе к обширному блошиному рынку в предместье Парижа, где дилеры были попроще. Там меня никто не знал и можно было поторговаться.

В один из таких дней после обеда Эжени пригласила меня к себе в студию. Я всегда с удовольствием заходила туда, а на этот раз она еще и пообещала мне сюрприз. Эжени моделировала драгоценные украшения для модного ювелирного магазина на улице Бонапарт. Так как воображения ей было не занимать, они выходили на славу, хотя и выполнялись из поддельных материалов. Как-то раз баснословно богатая индианка скупила все, что было выставлено Эжени на продажу, и увезла к себе в Хайпур, чтобы воспроизвести в золоте с драгоценными камнями.

Особое место в работе моей подруги занимали копии украшений, прославленных самой историей. Речь шла об одном из них. Я попробовала узнать, о каком именно, но не добилась ответа.

Лифт поднял меня на четвертый этаж коммерческого здания на улице Бетье, где и творила Эжени. В длинном узком помещении при свете флуоресцентных ламп четыре ювелирных мастера склонились над столом, создавая копии единственных в своем роде, бесценных украшений. Они трудились с тем же старанием и с помощью тех же приемов огранки, работу которых они теперь повторяли. Ни один не поднял головы, когда мы с Эжени проходили мимо.

В ее кабинетике в самом конце коридора, на письменном столе у окна лежал черный кожаный футляр. Я откинула крышку. Внутри, поблескивая на черном бархате, лежала точная копия знаменитого бриллиантового колье, предложенного Марии Антуанетте Шарлем Боэме. Королева отказалась купить колье — акт скупости, совершенно ей несвойственный. Кое-кто из историков полагает, что именно это косвенным образом привело к величайшему повороту французской истории и последующему падению монархии. Этот факт получил название «Афера с ожерельем», а Гете к тому же окрестил его «предтечей Французской революции».

Зная о моем жгучем интересе ко всему, что связано с этой эпохой, Эжени не могла дождаться, когда покажет мне ожерелье.

— Сделано по заказу Версальского фонда, — пояснила она. — Они устраивают расширенную экспозицию реликвий Марии Антуанетты. Колье будет одним из лучших экспонатов, — добавила она с гордостью.

— Потрясающая вещь! — сказала я, восхищаясь мастерством исполнения.

— Примерь, — предложила моя подруга, вынимая из футляра тяжелое витиеватое украшение.

Она закрепила замочек. Ожерелье элегантно легло на шею, но его унизанные бриллиантами фестоны свесились на грудь как бахрома кричащего маскарадного костюма. Я прошла к зеркалу, чтобы посмотреть, на что это похоже со стороны.

— Ну и болван был этот ювелир, — заметила Эжени. — Предложить такое чудовище не кому-нибудь, а Марии Антуанетте, известной своим пристрастием к элегантной простоте!

— Напоминает мне о Монике… — сказала я, перебирая многочисленные подвески.

— Почему это? — удивилась моя подруга.

— Мы не раз обсуждали аферу с ожерельем и всегда сходились на том, что большинство историков недооценивает ее значение.

— Как же иначе? — хмыкнула Эжени. — Ведь речь идет всего-навсего о женской побрякушке!

— И о ситуации, которой самое место на театральных подмостках.