Светские преступления

— Вот как! — сказала я озадаченно, не совсем понимая, как эта информация относится к моей теперешней проблеме.

— В детстве я терпеть не мог соседа. — Чарли прокашлялся и продолжал с чувством гордости: — Как-то ночью я подсунул к нему в бассейн дохлую акулу. Это ублюдок с утра пораньше нырнул и чуть не помер от сердечного приступа!

Он хохотнул, а я приоткрыла рот. Определенно это был не тот Чарли Каан, которого я знала.

— Все думают, что у меня нет никакого чувства юмора, — продолжал он, — а оно очень даже есть. Больше всего я люблю хороший розыгрыш. К сожалению, годами не имел такого шанса.

— Это как раз твой случай!

— Спасибо. — Чарли помедлил и вдруг звучно шлепнул ладонью по столу. — Берусь за это, чтоб мне пропасть!

Зная, что он шарахнется от объятий, я ограничилась воздушным поцелуем.

— Спасибо тебе, Чарли, дорогой! Но только вот что: ты никогда, ни за что не скажешь Джун ни слова о нашем плане! Ни слова, понимаешь?

— Я вообще ничего ей не говорю, но учти, Джун легко домыслит то, чего не знает.

— Домыслить можно, только если знаешь хоть что-нибудь, а узнает она, только если ты об этом заикнешься. Поклянись, что будешь нем как рыба!

Чарли хлопнул кулаком по груди, как гладиатор перед боем.

— Цезарь! Идущие на аукцион приветствуют тебя!

Я расценила это как клятву.

Невозможно было предугадать, явится ли Моника на торги лично, но для Чарли это полностью исключалось, если он желал сохранить инкогнито. Возможно, наилучшим выходом для меня было держаться в стороне, но я не усидела дома и отправилась в аукционный зал переодетой до неузнаваемости, то есть в черном парике, мешковатом костюме жуткого розово-лилового цвета и без малейших следов макияжа. В одной из боковых галерей рекламировались следующие торги. Я сделала вид, что увлечена фотографиями исторического наследия времен первых поселенцев, хотя вид облезлых флюгеров и суровых лиц на потемневших дагерротипах нагонял тоску.

Каждый аукцион привлекает свой тип публики, и невольно думалось, что сюда явится толпа личностей настолько же тусклых, как и объекты их интереса. Иное дело торги с драгоценностями. Как мощный магнит, они влекут к себе броско и дорого одетых женщин. На случай если моя Немезида не устоит против этого властного призыва, я укрылась за высоким, в натуральную величину, деревянным индейцем.

Аукцион уже час как шел, когда на лестнице появилась Моника под руку с Нейтом Натаниелем. Я последовала за ними, держась на расстоянии. Эти двое уселись у центрального прохода, в передней части зала, а я нашла себе местечко в задней части у стены, откуда можно было наблюдать, не привлекая к себе внимания.

Зал был полон почти до отказа. Торги, как чаще всего бывает, шли то на подъем, то на спад. Некоторые предметы уходили за тройную цену и даже дороже, за другие едва удавалось взять оценочную сумму. Я не сводила глаз с Моники и Нейта, раздраженная тем, как откровенно они нежничают.

Ожерелье шло под номером триста тридцать три. Как только номер был объявлен, Моника перестала ворковать и выпрямилась на стуле с лопаточкой наготове. Вот оно, начинается, подумала я и взмолилась, чтобы Чарли уже держал в руках телефонную трубку.

Аукционер дал короткую справку насчет ожерелья, не забыв подчеркнуть, что вначале оно принадлежало Марии Антуанетте, а затем «Джо Слейтер, покровительнице искусств». Странное дело, комплимент мне совсем не польстил. Он относился к совсем другой женщине, которая и сама уже стала прошлым. Нынешняя Джо Слейтер, переодетая кошелкой, готовилась лицезреть продажу самого дорогого, чем когда-либо обладала.

Торги с разгону взяли хороший темп — в считанные секунды цена достигла трехсот тысяч. Повсюду в зале взлетали и опускались руки с лопаточками. Я заметила среди публики несколько знакомых мне женщин той категории, для которых жизненная борьба целиком заключается в яростном соперничестве на торгах. На четырехстах двадцати пяти тысячах половина народу отсеялась и темп несколько замедлился. Наступило затишье, и вот тут Моника впервые подняла свою лопаточку, чтобы дать четыреста пятьдесят. Никто не предложил больше. Моника повернулась к Нейту с улыбкой торжества.

Раздался телефонный звонок. Лицо, пожелавшее остаться неизвестным, предлагало четыреста семьдесят пять. Чарли, радость моя! Уже не улыбаясь, Моника повысила цену еще на двадцать пять тысяч.

— Пятьсот тысяч — раз… — промурлыкал лощеный аукционист. — Кто-нибудь предложит больше? Что, не слышу? Пятьсот двадцать пять? Превосходно!

Моника со вздохом подняла лопаточку.

Торги шли теперь исключительно между ней и неизвестным, который для публики был лишь голосом в телефонной трубке. Не голосом Чарли, разумеется, — какая-нибудь женщина называла цифру, получая ее по цепи из разного рода доверенных людей, каждый из которых едва ли знал и того, кому ее передавал.

Голос по телефону.

Моника.

Голос.

Моника.

Голос.

Моника.

Голос.

Моника.