Светские преступления

Разумеется, вскоре все уже знали, кто торговался с Моникой. Выплыло и то, что Чарли вернул ожерелье мне. Что делать, Нью-Йорк! Здесь тайну сохранить невозможно. Этим, однако, дело не ограничилось. Пошли слухи, что я втянула Чарли в аферу, чтобы поквитаться с Моникой, и на сей раз в них было больше правды, чем когда бы то ни было. Сплетни не замедлили дойти до Джун, а та позвонила мне, категорически требуя подтвердить или опровергнуть их. Поскольку речь шла о вещах незаконных, я сказала, что посоветовала Чарли сделать ей подарок, но он впоследствии передумал — вот почему я снова при ожерелье. Джун не поверила ни единому слову, но сочла за лучшее не настаивать, зная, что в случае чего Чарли не поздоровится. Мы с ним твердо придерживались версии с подарком жене. Хотя все знали, что это не так, доказательств не было.

То, что обошлось без официального обвинения, помогло Чарли, но не мне. На моем имени появилось еще одно пятно. Помимо шалостей с законом, мне ставили в вину вульгарное, недостойное нашего круга поведение.

К сожалению, вместо того чтобы взяться наконец за ум, я снова приписала неудачу проискам Моники.

Так или иначе, процесс шел. Начало ему положили обвинения Дентов, а история с шампанским дала новый толчок. Но окончательно моя репутация рухнула после аукциона, который знающие люди назвали второй аферой с ожерельем. Доверие ко мне трещало по всем швам. Прежде я вызывала в основном сочувствие, теперь — подозрение. Со светской жизнью было покончено: меня уже не приглашали даже на те мероприятия, за которые платишь сам.

Помнится, в прежние времена я наслаждалась ролью зрителя на великом спектакле светской жизни, потом оказалась среди актеров, а теперь и вовсе сошла со сцены. Я была должна деньги Чарли Каану, Налоговому управлению, двум мастерским, трем домам ткани, нескольким адвокатам, не говоря уже об остатке долга Муниципальному музею, который я все же надеялась когда-нибудь выплатить. Ожерелье оставалось у меня, но теперь его нельзя было продать даже за десятую часть стоимости — аукционы списали его со счетов как «гиблое», то есть бесперспективное. Мой счастливый талисман, мой символ обзавелся каиновой печатью.

Теперь я постоянно ощущала близкое присутствие акулы по имени Нищета. Она сужала круги, а мне уже негде было искать помощи. Загнанная в угол кредиторами, выброшенная за пределы прежнего круга, я окончательно перешла в ранг людей без будущего.

В 1886 году лорд Гауэр писал о Марии Антуанетте: «Драгоценная руда ее натуры таилась под слоем суетного. Горнило страданий очистило ее и открыло миру одно из самых чутких сердец и одну из самых отважных душ в истории мира».

Что ж, думала я, волей-неволей придется познать драгоценную руду своей натуры. К несчастью, руда эта оказалась не самой богатой.

Для начала я позвонила Требору Беллини и напрямую спросила, не желает ли он взять меня ассистенткой. Он рассыпался в благодарностях, но отказал под предлогом, что это будет стеснять клиентов.

Тогда я решила сыграть на том, что еще оставалось от репутации, и устроить небольшой салон для нуворишей — молодых и хватких дельцов, у которых куча денег и никакого умения себя подать. Пришлось раскошелиться на объявление в двух-трех солидных рекламных изданиях. Оно включало имя, телефонный номер и несколько строк, показавшихся мне достаточно броскими:

«Элегантность на все случаи жизни!

Светская дама делится секретом успеха в обществе!»

Было до тошноты противно рекламировать себя таким образом, но в критический момент щепетильность лучше задвинуть подальше. Несколько раз мне звонили, чтобы навести справки, но никто так по-настоящему и не клюнул.

Чтобы не умереть с голоду, я подыскала работу в конторе оптовой продажи ковров и мебели для отелей в громадном, похожем на пещеру зале между Лексингтон-авеню и Двадцать шестой улицей. Здесь и вряд ли могла наткнуться на прежних знакомых. Я добиралась туда на метро, обедала в грязных забегаловках и проводила на ногах по восемь часов в день. Теперь мне приходилось иметь дело с людьми, чей вкус был вполне развит, вот только не в том направлении, в каком следовало. Порой я ловила себя на мысли, что не могу отвести взгляда от какой-нибудь люстры — чудовищных размеров, сплошь в золотых штырях, как ощетинившаяся росомаха, и задавалась вопросом — неужели на свете есть человек, который увидит это и скажет: «Выпишите!»?

К вечеру ноги распухали чуть не вдвое. Несколько раз мне пришлось добираться домой без туфель, в одних чулках. В конце концов я сдалась и купила то, что весь мир дружно прозвал «говнодавами»: бесформенную обувь с толстой подошвой и внутренними валиками всюду, где только можно натереть ногу. Я назвала эти ботинки «мои хаш паппиз», по имени торговой марки. По сравнению с дорогими лодочками это было благословение — но и символ жизни, которую я теперь вела. Ни одна покупка не действовала на меня так угнетающе, как эта.