Святая Грусть

А сейчас лицо это было похоже на трясущийся кусок белого рыхлого теста. Глаза – черносливины. Сильным страхом «ягодки» эти выдавило к носу и повело в стороны. Левый глаз направо засматривался, а правый – налево.

Охран Охранович с трудом узнал шеф-повара, изумленно присвистнул:

– Сыто Поварёшкин? Ты? Здорово, братец. Ты чего сегодня такой… непропечённый?

Толстые бледные губы шеф-повара кое-как разжались: словно бы сырое тесто лопнуло, испуская воздух; пузырёк слюны раздулся на губах, оторвался и полетел к потолку, переливаясь бликами.

– По какому случаю пускаем пузыри? – занервничал Охран Охранович, наблюдая за полетом сверкающего шара.

Сыто Поварёшкин был в состоянии шока. Пытаясь что-то произнести, шлепал губами, пыхтел. Кренделечки с бубликами и изображал руками, сдобно пахнущими царской кухней, пальчики оближешь.

Наблюдая за ним, Охран Охранович терялся в догадках. «Тигровый глаз» потух, обескураженный.

Ларион на выручку пришёл:

– По-моему, он говорит, что поросёнок жареный пропал.

– Да ты что?! – Охранник даже поскользнулся на паркете. – Поварешкин, правда? Быть не может!

Шеф-повар перестал трястись. Только уши на плечах подрагивали мочками. Сильная икота скребанула по горлу, когда он выдохнул:

– А вы… вык… откуда знаете про поросёнка?

Охран Охранович повеселел на мгновенье. Усы погладил. Сделал равнодушное лицо – тупой гранит:

Помилуй, Поварешкин, да как же нам не знать? Скушали мы, слопали твоего толстозадого борова.

Пра… правда?

– Как на духу говорю. Что мне врать?

Шеф-повар несказанно обрадовался этому известию.

«Черносливинки» засияли, часто-часто помаргивая. Скомканной салфеткой, зажатой в кулаке, Сыто Поварешкин вытер под носом и за ушами.

Фу-у… слава Богу! – Он даже попытался поаплодировать, но салфетка, лежащая на ладошке, приглушила хлопки. – Скушали? И на здоровье. А то я уж подумал… И чего я только не подумал, грешным делом!

Скушали, ага, – подтвердил охранник.

И не подавились, – серьезно сказал молодой гренадёр.

«Тигровый глаз» охранника лучился ребячьим лукавством. Ларион стал покусывать губы, чтоб не хохотнуть… Но Поварешкин в эти минуты был слишком счастлив, чтобы заметить розыгрыш.

Вот спасибо, Охра! Успокоил! Гору с плеч свалил!

Это тебе спасибо, Сыто Поварешка.

А скажите… А перчику не многовато?

Нормально. Обжигает, но не злит.

А лаврушечки не маловато?

В самый раз. Одна только беда.

Поварское лицо, чуть было порозовевшее, снова стало краску терять.

Какая беда? – Он истошно икнул. – Неужели пересмолил? То есть я хотел сказать – пересолил.

Ты не прикидывайся, Поварешкин. Ты зачем ему копыта дёгтем вымазал? Видишь следы на полу? Твоя работа? Сознавайся… Что ты снова пузыри пускаешь?.. Вымазал копыта дёгтем поросёнку и пустил гулять по царскому дворцу. А теперь стоит, пускает пузыри.

Поварешкин обомлел. Широкая спина к стене прижалась. Коленки затряслись… Он поехал спиной по стене… И вдруг замер, напоминая бабочку, иголками пришпиленную к парчовой поверхности.

Неподалеку от раскрытого окна прошагали два царских мастера, деловито беседуя о досках для гроба, предназначенного разбойнику, томящемуся в темнице, дожидающемуся палача. За окошком слышалась капель. Точно гвоздочки кто-то в гробовую крышку заколачивал…

Ресницы у повара часто-часто запорхали. В животе заурчало так сильно, будто кишка перерывалась пополам. Обескровленные губы исковеркала болезненная улыбочка. Выпрямляя коленки, повар хотел хохотнуть. Шутка, мол, понимаем; кто же будет поросёнку дёгтем мазать копыта и на прогулку отправлять по царевым палатам.

Но вместо хохотка у Сыто Поварешкина получился диковатый хрюкающий звук.

В дальнем пустом углу – эхо, не эхо ли? – звук повторился, только очень громко, внятно. Как будто настоящий поросёнок там откликнулся.

И Поварешкина опять залихорадило. Жирные уши заплясали на плечах.

Арестуйте! – попросил он, прижимая руки к сердцу. – Умоляю! Охра…

Арестуем, конечно. Поймаем и заарестуем. Ему недолго хрюкать. Я человек суровый, но справедливый. И не позволю…

– Нет, – перебил Поварешкин. – Меня арестуйте! Меня!

– Зачем? Не вижу надобности.

Повар заплакал. Черносливовые глаза потонули в солёном соусе.

– Арестуйте! Посадите под замок! Мне страшно!

Охран Охранович по-отечески обнял его.

Ну что ты, как ребенок, ей-богу. У страха глаза веники, а ты прижмурь один глазок, прижмурь, и страх поубавится наполовину. Ступай на кухню. Скоро завтрак подавать.

Не пойду! – Сыто Поварёшкин зарыдал. – Боюсь. Чертовщина какая-то во дворце завелась.

Успокойся, подотри под носом и скажи, где может быть сейчас Бедняжка Доедала?

Всю ночь на кухне был.

Что делал?

Доедал… А что же ему делать?

Ты видел? Он все время был на глазах?

Все время… Хотя постойте-ка! Он доедал из огромных котлов. Разулся, ноги вымыл и полез в котел – подчищать остатки пригорелой каши. Мы хотели её отнести на псарню, но Бедняжка Доедала разулся, ноги вымыл, залез в котел…

Дальше! – сердито перебил Охран Охранович.

Не знаю. Там этих котлов – семнадцать штук. Я помню, заглянул в один, в другой – не видно Бедняжки Доедалы.

Во-о-т! А говоришь, он всю ночь был на кухне. Котлы открываются снизу?