Святой Григорий Чудотворец, епископ Неокесарийский. Его жизнь, творения, богословие

Во введении св. Григорий говорит, что он собственно должен был бы молчать, во–первых, потому, что он, может быть, и от природы слишком мало способен заниматься прекрасными речами — этим приятным и поистине эллинским делом; во–вторых, он не навык и неискусен в речах, составленных по стройному плану, льющихся как бы в неудержимом потоке, из со вкусом выбранных, превосходных выражений; тем более, что уже восемь лет он и сам не произносил речей и не слышал других ораторов, — те мужи, с которыми он имел общение и которые с любовию занимались прекрасной философией, прилагали мало заботы к красоте речи, полагая, что благозвучие должно стоять на втором месте, а что прежде всего необходимо с точностью исследовать и выразить самую сущность вещей. Если размышлению и исследованию благоприятствует и содействует молчание, то красноречия и благозвучия в слове можно достигнуть только речами и непрерывным упражнением в них. Его занятиям ораторским искусством мешало и изучение законов, по которым направляются дела всех состоящих под властью римлян и которые не могут быть изучены без тяжелого труда: сами по себе мудрые, точные и достойные удивления, они написаны на языке римлян, который величествен и сообразен с царскою властью, но для св. Григория представлял и свои трудности.

Сильные в слове ораторы, подобно опытным живописцам, располагающим богатством красок, могут писать разнообразные и красивые картины, „но я, — говорит св. Григорий, — подобно бедняку, не располагаю такими разнообразными красками, потому ли, что я никогда и не обладал ими, или, может быть, потому, что потерял их; [поэтому] по мере моих сил я нарисую первообразы чувств моей души как бы углями только или черепками, т. е. привычными для меня и общеупотребительными словами и изречениями, изображая их в выражениях, которыми я свободно владею, и попытаюсь представить начертания образов моей души, если даже и не ясные и не раскрашенные, то, по крайней мере, в набросках углем“. Однако, он не отказывается от изящества речи, но обещает с удовольствием принять, если ему встретится что-нибудь благообразное и благозвучное, и даже искать таких выражений (§§ 1–8).

Третье обстоятельство, которое удерживает св. Григория от свободной речи и даже предписывает ему молчание— это самый предмет, о котором он намерен говорить: он имеет в виду мужа, который по внешнему виду и по общему мнению — человек, но для тех, кто может проникать в глубины его внутренних качеств, он наделен высшими преимуществами, которые приближают его к Божеству (§§ 9–10).

Св. Григорий не намерен восхвалять происхождения и воспитания, телесной силы и красоты Оригена, — все это предметы, не имеющие продолжительного и устойчивого значения, — и держать речь о них было бы бесцельно и легкомысленно. Впрочем, если бы ему пришлось говорить о таких предметах, то он без замешательства сказал бы соответственно с их достоинством. Но теперь он хочет напомнить только о том, что у Оригена самое богоподобное, и что в нем родственно с Богом, и принести благодарение Богу за то, что ему даровано встретиться с столь великим мужем вопреки всякому человеческому ожиданию, как других, так и его собственному (§§ 11–13).

В виду такой цели благоразумно и безопасно было бы уклониться и молчать, чтобы под предлогом благодарности не сказать о возвышенных и священных предметах чего-нибудь недостойного и не нанести ущерба истине у тех, кто поверит, что так и в действительности, как изображает его слабое слово. Однако достоинства Оригена не могут быть ни умалены, ни поруганы, а тем более не может потерпеть ущерба от его недостойных слов то божественное в Оригене, которое пребывает непоколебимым (§§ 14–15). Может получиться впечатление дерзости, что он с ничтожным умом и средствами, берется говорить о великих и во всяком случае превосходящих его силы делах, — в другом месте и пред другими слушателями иначе нельзя было бы и назвать его поступка, как дерзким и безрассудно смелым; но св. Григорий не допустил бы дерзости в присутствии Оригена.

Он решается исполнить меру безрассудства и осмеливается войти неумытыми ногами в уши, навыкшие слушать божественные и чистые звуки. Он хотел бы, по крайней мере, тепер начать быть благоразумным и далее не продолжать речи; однако, раз уже начал, то он просит позволения прежде всего указать причину, которая побудила его придти в собрание, — может быть ради нее ему оказано будет и снисхождение за эту смелость (§§ 16–20).