Святость и святые в русской духовной культуре. Том II. Три века христианства на Руси (XII–XIV вв.)

Тое же осени князь Иванъ Даниловичь Московскiи въ Орду пошелъ. Тое же зимы и на Русь пришелъ изъ Орды; и бысть тогда великая рать татарская, Федорчюкъ, Туралыкъ, Сюга, 5 темниковъ воеводъ, а съ ними князь Иванъ Даниловичь Московскiи, по повеленiю цареву, и шедъ ратью, плениша Тверь и Кашинъ и проча городы и волости, и села, и все княженiе Тверское взяша и пусто сътвориша, и бысть тогда земли великая тягость и много томленiа, множества ради грехъ нашихъ, кровь хрестiанская проливаема бываше отъ поганыхъ Татаръ, овыхъ въ полонъ поведоша, a другиа мечи изсекоша, и иныа стрелами истреляше и всякимъ оружiемъ погубиша и смерти предаша, а князь Александръ побежалъ с Твери въ Псковъ

(Троицк. летоп. 1950, 358–359).

Князь Тверской Александр Михайлович успел бежать на запад. Тверь и вся Тверская земля были безжалостно разорены, тысячи тверитян были взяты в плен, и немалое, видимо, число их угнали на край земли в Китай, откуда едва ли кто–нибудь смог вернуться на родину [234]

. Беда коснулась и Ростова: утратив свое прежнее положение уже после событий 1322 года, город и княжество через несколько лет, перенеся «велику нужю», гонения, грабеж, «страх великъ», были присоединены к Москве. Мальчик Варфоломей, конечно, помнил это событие, после которого его родители вынуждены были покинуть насиженное ростовское жилище. Думается, запомнил он не только «ростовское» разорение и обнищание своей семьи, но и звериный лик Москвы, о котором говорится в «Житии». Первая встреча с Москвой, незванно явившейся в Ростов, была встречей с насилием и злом.

Несмотря на активную помощь Ивана, Узбек не хотел усиливать Москву: она была нужна ему только как посредница, жестко контролирующая межкняжескую ситуацию в Северо–Восточной Руси и послушная, «открытая» Орде. Именно этой боязнью роста московского влияния и знанием, на что Москва способна, какие планы она лелеет, объясняется, почему Узбек даровал ярлык на Великое княжество Владимирское не Ивану, князю Московскому, а Александру Суздальскому, также участвовавшему в карательном походе на Тверь. Лишь после смерти Александра в 1331 году Иван Калита стал полновластным великим князем, захватив при этом половину Ростова. Однако три княжества были ему неподвластны — Тверское, Суздальское и Рязанское. Их князья сами собирали налоги, в обход великого князя, и привозили деньги прямо к хану. Такая самостоятельность, конечно, не могла не тревожить предусмотрительного князя Московского, и он, стараясь расположить к себе хана, наносил частые визиты в Орду (между прочим, и с сыновьями).

С известным основанием можно говорить, что Иван Калита и Узбек хорошо понимали друг друга и добились относительной стабилизации в отношениях Москвы и Орды. Во всяком случае в последнее десятилетие своей жизни (с 1331 года, когда Иван стал великим князем, по 1341 год) [235] не только не было серьезных волнений в Северо–Восточной Руси, но даже, судя по летописным свидетельствам, возрастало благосостояние и сильно вырос (особенно по сравнению с Юрием) авторитет князя. Его считали бережливым, предусмотрительным, боголюбивым. Государственный корабль он вел умело и уверенно, избегая опасностей, не соблазняясь непрочными успехами, но вместе с тем и не пренебрегая обозначением своей цели (так, по примеру «митрополита Киева и всея Руси

» Петра, перенесшего свою резиденцию из Владимира в Москву, и Иван Калита ввел в свой титул «всея Руси», что, конечно, в то время никак не соответствовало реальному положению вещей, но совершенно адекватно указывало направление движения). Народ провожал Ивана с плачем, исполненным нелицемерной печали [236]. Положительно оценивалась и деятельность князя по строительству храмов (при нем в Москве были заложены каменные церкви Спаса честнаго Преображения и Архангела Михаила, соответственно в 1330 и 1333 гг., см. Троицк. летоп. 1950, 360, 361), по защите торговых путей, покровительство торговле и т. п. Несомненно, образ Ивана Калиты отвечал и некиим идеальным нравственным образцам, за что, видимо, народ особенно уважал боголюбивого, мнихолюбивого и страннолюбивого князя [237].