Свидание у Сциллы

По мнению Клауса, война имела только одно преимущество: она положила конец человеческой вере. После войны люди ни во что не верили. Валери, Цвейг и другие писали об этом. Они были правы. Нужно ли поздравить себя с разложением веры? Клаус сделал лучше: он зааплодировал.

Клаус хлопал в ладоши и просил класс поддержать его. Среди невообразимого гама он все-таки закончил читать сочинение: «Так или иначе, людям удалось совершить чудо: разрезать Бога на куски. Один – для католиков, другой – для протестантов, еще один – для евреев! И каждый воюет за свой кусок пирога. Именно мечом, поднятым во имя веры, палач производит вивисекцию человека. Вам не кажется, что хватит?»

Класс заорал: «Да! Хватит! Да! Конечно, хватит! Да!» Нас выставили за дверь. В коридоре я разозлился: «Moг бы меня предупредить! Нас накажут». Он приблизился ко мне вплотную: «Накажут! Да знаешь ли ты, что такое страдание? А ты слышал про Аушвиц! Мои могли бы тебе порассказать о нем».

Впервые он упомянул о своих близких. Я опустил глаза: «Я не знал, что Хентц… Извини меня». Клаус смягчился. – Странно, какое впечатление производит слово «еврей». Ты даже не произнес его, а это всего пять маленьких букв, и ничего больше, как а, б, в, г, д. Так что не надо ни во что верить, даже в алфавит. – Он обнял меня за плечи. – Отныне о моем прошлом мы не будем говорить никогда.

За сочинение мы получили ноль. Мотив: вне темы. Клаус решил объявить голодовку. Нас принял надзиратель. Это была последняя должность, которую занимал кюре. Клаус взял слово. Черная сутана слушала его, держа в руке нож для бумаг. Клаус объяснил разницу между компромиссом и сделкой с совестью и честью. Это вывело священника из терпения. Он не судил нашу работу с точки зрения морали, которая в отдельных случаях (поспешил добавить кюре) заслуживает похвалы. Он говорил о провокациях, о том, что мы постоянно нарушаем порядки заведения. Но зачем же наказывать, заметил он, вызов к надзирателю – уже наказание. Зачем исключать, хотя мы должны быть исключены за подобное поведение?

Кюре вздохнул и положил нож для бумаг. Он понял, какая пропасть отделяет нас от обычного школьного успеха, и доказал свое святое терпение. Усадив нас в кожаные кресла, надзиратель снял очки и посмотрел расписание. Еще раз вздохнул и задумался. Пока наши ботинки пачкали натертый паркет, он предложил решение: свободное время. В четверг после обеда нам разрешалось выйти и подышать воздухом. Клаус подскочил от радости. Он получил возможность издавать первые произведения. Журнал для самовыражения – вот идеальный способ нормально дышать. Благородный кюре видел б своем поступке лишь возможность удержать нас на месте.

Это был журнал на двенадцати страницах, размноженный на ротаторе и напечатанный на грязной восковке, которую приходилось замазывать белой мастикой, чтобы исправить ошибки – плоды нашей неопытности.

«Перед гибелью» был красивый журнал. Название завораживало.

Мы поместили на обложку лицо орущего человека. Его большой открытый рот вопил обо всем, что ненавидел Клаус: подлость, фанатизм, религию, нетерпимость, свастику, загрязнение земли и что там еще? Чтобы узнать, надо пробежать глазами страшные статьи, напечатанные нами на пишущей машинке администрации. Обложка предваряла содержание. Мы нападали на все, кроме чести. Мы начали сначала.

Я должен был договориться о рисунке на обложку с одним искусным карикатуристом. Заказ передавался конфиденциально. За несколько сигарет он обещал молчать и слово сдержал. Доверие за доверие, и я предложил ему другую работу, на этот раз вполне официальную. Нарисовать то же лицо, но улыбающееся. Изменить название на «Школьник» и затем заполнить псевдожурнал нашими спокойными краткими статьями. «Школьник» будет рассказывать о спорте, о макетах самолетов, о художественных студиях. В лучших традициях махинаторов мы не забыли самым вежливым образом потребовать, чтобы отапливали классы и душевые кабины…

Надзиратель потребовал макет. Мы подчинились, и Клаус представил «Школьника». Добрый человек задал несколько вопросов и признался в том, что ожидал чего-то менее пресного. Предполагал умереть со смеху. Он поздравил нас. «Школьнику» дали зеленый свет. Тем лучше, заявил Клаус, так как наш журнал будет скоро готов. Напряжение спало. Настоящий журнал вышел во вторник. «Перед погибелью» вырвался на волю.

Я думал, что обида вынудила кюре наказать нас. Он признал свое поражение. Мы стояли, сцепив руки за спиной. На бюро лежал экземпляр «Перед гибелью». Я был зол хотелось сопротивляться. Новость свалилась как снег на голову. Нас исключили. Один час, чтобы собрать пожитки, холодная еда на кухне, билет на одиннадцатичасовой скорый поезд. Родителей предупредят. В Париже нас ждут.

Для меня отъезд был облегчением. Я покидал ненавистное мне место. Не я умолял оставить нас, а мы отказались от него. Отъехав от Алансона, я выбросил пансионерские простыни в окно. Меня переполняла смелость, чувство такое новое, как только что выпавший дождь. Прощайте, ночные горшки. Я больше никогда не дрогну.