Свидетели войны. Жизнь детей при нацистах

Дневник Анны Франк привлек так много внимания еще и потому, что на его страницах безраздельно звучал только один голос, и никто другой не претендовал на внимание и сочувствие читателей. В отличие от еврейских мальчиков, продававших сигареты в Варшаве на площади Трех Крестов и активно взаимодействовавших с польскими конкурентами и немецкими клиентами, в отличие от семьи Янины Левинсон, которой приходилось иметь дело с разветвленными сетями помощников и целыми бандами шантажистов, Анна и ее семья до самого конца оставались на своем чердаке. Большинство действующих лиц ее истории все время находятся за кулисами. В 1950-е гг. многих читателей подавляло обилие и многообразие неоднозначных точек зрения и противоречивых утверждений, которыми полнились воспоминания о войне. Они предпочитали сосредоточиться на одном узнаваемом рассказчике, и именно такую целостную индивидуальную точку зрения предлагала Анна Франк. Только в конце 1950-х гг. модернистский роман с его многочисленными и противоречивыми точками зрения, нашедший талантливых представителей во времена Веймарской республики, получил новую жизнь благодаря таким авторам, как Генрих Бёлль, Уве Йонсон и Гюнтер Грасс. Дневник Анны Франк и его индивидуальный голос помог миллионам читателей восстановить чувство морального достоинства и вернул надежду жертвам нацизма [53].

Но одно дело было идентифицировать себя с Анной Франк, чей дневник трогал немецких подростков до слез, и совсем другое – связать ее опыт со собственным опытом. Думать о том, что перенесла Анна Франк, значило не думать о себе. В первые 20 лет после войны диалог развивался, преодолевая национальные и общественные разногласия, не благодаря, а вопреки давлению эмоционального опыта. Страдания и чувство жертвы могли быть общими для Европы 1950-х гг., но в каждой стране люди думали, что они страдали по-своему. Общие представления и предрассудки, сложившиеся при Третьем рейхе, продолжали существовать в неизменном виде долгое время после того, как исчезли его внешние символы и структуры. Поколение детей, прошедших через это, интересовали в основном их собственное сообщество и страдания тех, кто был рядом с ними. Это было естественно, и вместе с тем это сужало угол зрения, вычеркивая опыт всех тех, кто не был их близким.

Когда поколение детей, родившихся в середине – конце 1940-х гг., достигло совершеннолетия, многие из них, последовав примеру «поколения 1968 г.», предпочли определять для себя национал-социализм через его преступления. Рассказы о страданиях немцев все чаще воспринимались как стыдный пережиток 1950-х или даже полностью отвергались как одна из попыток затушевать масштабы зверств нацизма. Поколение 1968 г. было слишком молодо, чтобы лично помнить нацистский период, и предметом его бунта стали в основном остатки Третьего рейха в их собственных семьях. В следующем десятилетии жители Западной Германии стали меньше думать о страданиях немцев и гораздо больше – о вине немцев. Они видели, как канцлер Вилли Брандт встает на колени на месте Варшавского гетто, а в 1978 г. смотрели по телевизору американский мини-сериал «Холокост». Еще через десять лет, в 50-ю годовщину «Хрустальной ночи», многие из тех, кому исполнилось 60 лет, почувствовали, что готовы перечитать собственные подростковые дневники, а некоторые бывшие члены гитлерюгенда, такие как Рудольф Вайсмюллер, обратились в городские архивы, чтобы узнать о судьбе своих соседей-евреев. В попытке разобраться, как он мог так искренне разделять идеи нацизма, Вайсмюллер решил написать автобиографию. Другие, подобно Лоре Вальб или Вильгельму Корнеру, изумлялись не тому, как сильно изменилось их мировоззрение, а тому, как они вообще когда-то могли верить тем словам, которые перечитывали в своих дневниках. Но понадобился бы исключительный человек, чтобы переосмыслить одновременно и немецкий, и еврейский опыт. И это было бы крайне некомфортное переживание. Чтобы преодолеть свое нацистское прошлое, многим людям требовалось вытеснить его из сознания [54].