Свиток фараона

В таком виде он однажды отправился в Гизу, которую он покинул восемь лет тому назад, но которая не исчезала из его памяти ни на минуту. Многие склонны думать, что к прошлому люди относятся снисходительно, потому что необъяснимый духовный механизм памяти вытесняет все неприятное, ужасное и чудовищное или, по крайней мере, сглаживает это, но Омару даже не пришлось напрягаться. У подножия пирамиды Омар провел лучшие годы своей жизни, его мир простирался от одного горизонта до другого. А что лежало дальше, он не знал, и его это не интересовало.

По дороге, которая вела из Каира в Гизу, ездили теперь только автобусы. Эти гремящие, исходящие черным дымом чудища заменили экипажи, потому что были дешевле и намного быстрее. Гостиница «Мена Хаус», некогда бывшая для маленького египетского мальчика запретной мечтой, не утратила ни одной черты своего колониального характера. Перед входом погонщики верблюдов все так же ожидали и громко зазывали клиентов.

— Polishingy Sir! Polishingy!

Омар взглянул на низенького, незаметного человечка у своих ног. Он беспомощно глядел на безногого микассаха, который, дружелюбно улыбаясь, протянул навстречу щетку для обуви.

— Polishingy Sir!

— Хассан! — выкрикнул Омар голосом безумца. — Старый, добрый Хассан!

Улыбка на лице калеки сменилась зачарованной неуверенностью. Микассах задумался надолго, так как сомневался, сделать вид, что узнал незнакомца, или напрямую спросить, кто же его собеседник, когда и где они встречались.

Омар избавил чистильщика обуви от долгих раздумий, опустился на колени на теплую мостовую, положил руку на его плечо и сказал:

— Это я, Омар. Неужели годы так сильно изменили меня?

Тут лицо старика озарилось привычной дружелюбной улыбкой, скорее из неуверенности, чем по необходимости, он вытер нос рукавом и нерешительно ответил:

— Омар эфенди. Да позволит мне Аллах пережить этот день еще раз! — Не обращая внимания на окружавших их людей, они крепко обнялись.

— Омар эфенди, — повторял снова и снова чистильщик обуви и качал головой. — Я часто вспоминал о тебе, эфенди, меня мучила совесть, потому что тогда я продал тебя незнакомому англичанину за десять пиастров.

Омар рассмеялся.

— Он был хорошим человеком, как для англичанина. Я научился читать и писать, выучил английский, зарабатывал себе на жизнь. Но потом началась война, и сразу все стало по-другому.

Хассан спрятал щетку для обуви в ящик, украшенный стекляшками, который он все так же таскал за собой, и произнес:

— Ты должен мне все подробно рассказать, эфенди.

Омар взял ящик, и оба отправились в сад у гостиницы «Мена Хаус». Омар наградил швейцара, который попытался преградить им путь, несколькими оскорбительными английскими выражениями, так что тот смущенно ретировался. Омар рассказывал о себе почти до самого вечера, не упуская никаких мелочей, пока горячее солнце не повисло низко над пирамидами, как было уже тысячи раз. Он рассказывал о своей жизни не только потому, что доверял этому добродушному калеке, Омар чувствовал, что его тянет к нему, будто к отцу, ибо микассах любил его как сына. При этом у Омара возникло то самое чувство восторга, которое он испытывал еще в детстве, когда смотрел на этого калеку и поражался его неодолимой жизненной силе. Хассан принадлежал к тому редкому классу людей, которые не жаловались и не ощущали боли, хотя жизнь играла с ними злые шутки. Они, конечно, не были счастливыми в полной мере, но всегда выглядели довольными, а их полное самообладание могло послужить примером любому мизантропу, ведь они получали удовольствие от жизни даже после жесточайших ударов судьбы. Такие люди не знают иной доли, а в общении с окружающими, которые принципиально относятся к ним с подозрением, ни о чем другом не говорят, кроме как о своем тяжком жребии. Они идут и падают, покоряются судьбе, жалеют себя и принимают подаяние, но не потому, что они нуждаются, а лишь из-за того, что это еще больше подчеркивает их несчастье.

Хассан был слишком горд, чтобы просить милостыню, он чистил людям обувь, и ему платили за это, он ненавидел подаяние и с гордостью рассказывал историю об одном богатом еврее, который бросил Хассану монету в пять пиастров, надеясь сделать доброе дело, как того требовала его религия. Хассан поднял монету, бросил ее назад и крикнул, чтобы еврей отдал ее какому-нибудь бедняку.

Когда Омар закончил свой рассказ, у микассаха было озабоченное лицо.

— «Тадаман»? «Тадаман»? — повторял он снова и снова. — Я никогда ничего не слышал об этом. Это, конечно, не значит, что такой организации нет. Я думаю, мне бы даже хотелось, чтобы такая организация существовала, потому что наш народ терпел много несправедливости и такое дело — бальзам на душу нашей страны. Конечно, не все средства хороши, но британцы придерживаются только того, что считают законным и справедливым они. Но это только их мнение, но не наше. Если они тебя найдут, то обязательно накажут.