Свиток фараона

— С каких это пор полиция высылает за иммигрантами лимузин с шофером? — спросил Нагиб, кивнув в сторону Ганса Калафке.

Омар пожал плечами. Он должен был признать, что Нагиб прав. На трюк полиции все это действительно не было похоже.

— Но откуда ему известны наши имена? Как он узнал, откуда мы прибыли?

— И, прежде всего, что этот человек от нас хочет? — вмешалась Халима в спор, взволнованно оглядываясь по сторонам в поисках притаившегося отряда полиции.

Дискуссия явно затянулась, и Калафке, заметив нерешительность египтян, вышел из автомобиля. Приблизившись к Нагибу, он сказал:

— Я понимаю ваше недоверие, господин, но будьте покойны, у барона фон Ностица наилучшие намерения!

— Вам известно, о чем пойдет речь? — поинтересовался Нагиб.

— Господин! — Это обращение к египтянам Калафке давалось явно с трудом, но он продолжил: — Я не привык вмешиваться в дела своего господина. Но даже если бы мне были известны планы барона, я посчитал бы своим долгом не разглашать их. Однако будьте уверены, барон фон Ностиц — человек чести.

Нагиб перевел слова Калафке, и Омар с Халимой беспомощно переглянулись.

— А что значит «человек чести»? — поинтересовалась Халима.

— Человек чести? Такого понятия в нашем языке нет. Это значит, что он очень порядочный человек, которому можно доверять.

— И ты веришь этому извозчику?

Нагиб пожал плечами. Наконец он подошел к шоферу, который опять уселся за руль.

— А если мы откажемся поехать вместе с вами? — спросил он, уперев руки в бока.

— Господин, я не смею вас заставлять. Это всего лишь мое задание. Мне нужно только передать вам пожелание господина барона. Собственно, барон фон Ностиц не привык, когда ему отказывают. Я не представляю, как он отреагирует на это.

— Вы хотите сказать, что мы можем сейчас отправиться своей дорогой и с нами ничего не произойдет?

— Я не могу вам в этом помешать.

После этих слов своенравного шофера троица решила все же принять приглашение барона и села в лимузин к Калафке.

Между Жандарменмаркт и гостиницей «Урания» на Фридрихштрассе находился дом-дворец «стального барона». Хотя у барона фон Ностиц-Валльница была еще вилла в Грюневальде, где он в основном занимался своим излюбленным делом — разведением почтовых голубей, он вот уже несколько лет не выезжал в провинцию, предпочитая городскую суету. Это продолжалось с тех пор, как умерла его жена Эдинья, которую он называл Эдди.

Берлин напоминал пороховую бочку. Правые экстремисты убили министра иностранных дел Вальтера Ратенау. Покушения на политических деятелей стали нормой жизни. Вследствие репараций, которые потребовали выплатить страны-победительницы, неукротимо росла инфляция.

Средний класс Германии нищал, но некоторые люди умножили свои богатства до невообразимых размеров. К таким относился и барон фон Ностиц-Валльниц.

Дворец на Фридрихштрассе, величественное здание охряного цвета периода грюндерства, с высокими блестящими окнами и жалюзи, был обнесен черной железной оградой, а у массивных ворот круглые сутки дежурили вооруженные охранники. Из-за этого остроумные берлинцы прозвали его «Кафе Рейхсвер»[12].

Несмотря на вопиющие приметы нескромного богатства, в городе бедняков и безработных «стального барона» любили, потому что к его многочисленным причудам относилась одна необычная: у него часто возникало непреодолимое желание сеять добро и громко об этом возвещать, точнее, делать так, чтобы об этом возвещали. Когда он ехал на своем «штевере» по роскошной улице Унтер-ден-Линден, а это случалось не так уж редко, и встречал какого-нибудь нищего, то обязательно выходил из машины, спрашивал его имя, интересовался судьбой, достойной сожаления. Как бы случайно рядом всегда оказывался репортер из «Берлинер Цайтунг» или «Моргенпост», который подобающе описывал этот случай.

Фон Ностиц-Валльниц любил делать добро, потому что, как он сам говорил, богатство преходяще, но чувства вечны. В пример он обычно приводил «Берлинер Иллюстрирте», выпуск которой в первый день нового года стоил две марки, а выпуск в последний день года — восемнадцать марок, хотя газета не становилась лучше, толще или красивее.

Дело близилось к вечеру, когда Омар, Халима и Нагиб приехали на Фридрихштрассе. Автомобиль остановился у колонного портала, где их встретил лысый слуга в полосатом жилете. Он поприветствовал гостей и сообщил, что барон готов их принять.

Они вошли в дом, и перед ними открылся вестибюль, который занимал два этажа, а посередине был разделен надвое белой мраморной лестницей. На каменном полу, уложенном, как шахматная доска, белой и черной плиткой, лежали персидские ковры. Из мебели здесь были лишь два пухлых кожаных кресла, курительный столик и, чуть в стороне, белое фортепьяно. С потолка свисала хрустальная люстра, которая могла бы служить прекрасным украшением султанского дворца в Каире. Бархатные шторы на окнах, подобранные в тон, создавали строгое, почти музейное впечатление.