Свобода и любовь (сборник)

– Ты сама говорила, что любила того, черноглазого… Как ты его любила? Больше, чем меня?

– Больше, больше, гораздо больше… Если б любила больше, разве бы разорвала так легко… Ты же знаешь. Ты же видел… Ты все еще не веришь, что я тебя люблю, Сенечка? Ты умный и смешной.

– Видишь ли, я часто думаю: те, другие, они были «ухаживатели», кавалеры. Я не умею быть таким, как они.

– Так ведь это и хорошо. Это же и есть самое ценное в тебе, Сенечка. Потому ты и такая прелесть, что ты не такой.

– Прелесть. Нашла «прелесть», – он усмехнулся, смущенный, но довольный.

А Наташа, стоя перед ним на коленях, опять и опять высчитывала все его качества, все те свойства, за которые она его любит, так любит… И все-таки его ревность оставляла на душе осадок, неловкость какую-то. Она не могла понять: как же так? Пока ничего между ними не было, пока были просто друзья, он первый осуждал тех, других, бывших до него, за муки, какие они доставляли ей, за недоверие. Он возмущался, он бранил их… Тогда он умел найти для нее слова утешения, если она терзала себя упреками за «былое», за необдуманный шаг, за «порыв»… Тогда она выплакивала перед ним те оскорбления, какие наносили ей другие, те, бывшие до него, тогда он берег ее душу, щадил ее… Тогда, в те далекие, навсегда ушедшие дни, она говорила с ним, как говорила бы с женщиной, с подругой. Она и потом иногда в шутку звала его «моя Сенечка», но это имя было лишь отзвуком прошлого, отошедшего…

Тот Семен Семенович мыслитель, друг, почти «подруга», каким он был для Наташи, пока между ними еще «ничего не было», и «ее Сеня», ее нелегальный муж, это были два разных человека. Так стало казаться Наташе в эти семь месяцев разлуки.

Было и еще другое в их отношениях, что Наташа стала осмысливать только после разлуки, только перебирая, оживляя прошлое.

Сеня не только не слышал ее души, Сеня не умел беречь ее даже как женщину. Да, да, как женщину.

Он со своей чуткой, нежной, детской душой, он – «сама жалость» к Анюте – он, добротой которого так часто злоупотребляли, был странно, непонятно, груб с Наташей-женщиной. Никто, никто до него так не оскорблял ее, оскорблял нехотя – она это знала. И потому прощала. Но обида жила, не забывалась. Горькая, больная. Это началось с первой ночи. Тогда, в той гостинице, куда их на ночь привезли друзья. Друзья ушли… А Наташа осталась одна. И душа ее вся трепетала от счастья, от сознания, что она любима «им». Боготворимым. Это было счастье, это было настоящее громадное счастье.

Наташа не спеша готовилась ко сну. Стук в дверь. Но раньше, чем Наташа успела ответить, Семен Семенович уже вошел и запер дверь на ключ.

Наташа так и застыла с зубной щеткой во рту, полном порошку.

– Какая ты смешная. Точно мальчонка.

И, не обращая внимания на смущение Наташи, он загреб ее в свои объятия.

– От тебя пахнет мятой.

– Постой, пусти… Дай хоть зубы выполощу.

Наташа сама не знала, что говорить. Ей просто было неловко, хотелось высвободиться.

Но он целовал жадными, зовущими, ищущими поцелуями ее губы, вымазанные порошком, шею, оголенные плечи…

От первой ночи у Наташи так и осталось воспоминание мятного порошка, неприятно хрустящего на зубах, и его слишком спешно-жадных ласк.

В ту первую ночь ласки его ее не заражали; было слишком непривычно, неловко, чуждо…

Но когда он, утомленный, заснул на ее плече, Наташу охватила умиленная нежность к нему, и благоговейно, чуть касаясь губами, она целовала его высокий лоб, эту драгоценную милую голову мыслителя.

И часто потом в его объятиях она ощущала не телесные радости, не утомление страсти, а радость просветленную, благоговейную радость. Так отдавались в храмах жрецам верующие язычницы. Они отдавались своему богу. Для него Наташа была женщина, первая женщина, которую он познал силой страсти.

И он требовал ответа на свою страсть. Он хотел, чтобы она любила в нем не бога, а мужчину.

III

Иногда в эти долгие месяцы разлуки Наташа проверяла себя: разве их любовь несла одну боль, одни страдания, огорчения, обиды? Были же и светлые моменты, была же и радость, бьющая через край, радость, от которой можно было задохнуться.

Разве не было знойных, душных вечеров в первое лето их любви среди чужой, театрально-пышной южной природы? Он с семьей жил у озера. Она с братишкой-гимназистом на горе, в гостинице. Тогда еще соблюдались приличия, она бывала в его семье, встречалась с женой… Он этого хотел. Ради Анюты… В то лето, среди театрально-пышной природы, вне привычной обстановки, оторванной от дела Наташе совсем легко было общаться с Анютой… Точно вернулись прежние времена, когда между ними еще «ничего не было» и когда было счастьем войти в его дом и чувствовать себя «желанной гостьей».