Свобода строгого режима. Записки адвоката

Мужчина провел в заключении последние тринадцать лет, из них девять в одиночной камере, своей судьбой обломав трагический пафос «Графа Монтекристо». Годы бетонного одиночества не тронули душу безумием. По три часа в день молитва, потом бесконечные отжимания, чтение и переписка с близкими. На пятисотой прочтенной в тюрьме книге он сбился со счета. Звали его Константином. Тюрьма и вера привили ему счастье. На четвертом году заключения его короновали в воры. Костя поднимал бунты, бескомпромиссно воевал с вертухаями, за что и был изолирован в четыре стены крытых зон на отечественных каторжанских просторах. До выхода на свободу ему оставался год. Теперь его везли в Минусинск – не сломать, так убить. Вор знал об этом, но судьбу свою не загадывал, и без того считая себя в долгу перед Богом. Костя хотел даже выбить у себя на груди: «Кто сказал, что Бога нет? Я его племянник», но не предоставлялось удобного случая. В воровском мире он был известен как Костя Костыль. Почему Костыль? Потому что на него можно было опереться. В узилище Костя видел свой крестный путь, прямой и бескомпромиссный. К призрачному освобождению он относился с иронией. «Я люблю свободу, но ее ко мне не тянет!» – частенько приговаривал Костыль.

Расположение хаты хитрое: на отшибе, в торце изолятора. Наладить «дороги», достучаться, поднять кипеш, раскачать тюрьму – невозможно. Наверное, поэтому сюда и кинули Костыля, посчитав, что здесь он не будет опасен.

Под утро на дальняке загнулся еще один чахоточный, совсем молодой парнишка, с полгода как поднятый с малолетки. Ему дали три года за драку – заступился за сестру.

На следующий день Костя подтянул камерный блат-комитет. Решили вскрываться. На тюрьме резать вены – это не самоубийство, это крайняя форма протеста. Попытка суицида – это ЧП, а ЧП – это плевок в личное дело «хозяина». Вот и выходит, что достучаться до справедливости можно только кровью.

Перед вечерней проверкой блатные достали алюминиевые ложки с аккуратно заточенными черенками. Их примеру последовала остальная общественность. Интеллигенция перед процедурой тщательно протирала «весла» и мыла руки, дабы предупредить заражение. Сопровождая действо матерными воплями, кое-как принялись царапать приборами руки. Натурально вскрылись лишь четыре арестанта, которым суицидничать приходилось не впервой. Остальные в сонном мареве лениво ковыряли ложками вены, размазывая рубиновые окаемки. Тормоза открылись, в хату ввалились вертухаи в насквозь промокшем выцветшем камуфляже, образовав плотное каре, из-за которого выступил сам начальник тюрьмы.

Глаза сорокапятилетнего полковника мерцали напряженной озабоченностью, что было с удовольствием отмечено опытными зэками.

– Чего хотите? – хозяин полностью овладел эмоциями, поморщившись от ядовитой испарины.

– Начальник, – победоносно прохрипел Костыль, зажимающий три хлюпающих рубца. – Разгрузи хату, дай хавчика, врачей и завтра же всех на этап.

– Или? – переспросил полковник, сверкнув живым интересом.

– Все здесь и ляжем! Все на хрен вскроемся! – зарычал вор.

Зэки с гордостью метронома кивнули головой. В изможденных глазах сияло торжество арестантского единства. Блатные, для которых рубцы на венах по значимости были сродни насечкам на прикладе снайпера, в душе праздновали победу. Интеллигенция сокрушалась за испорченную красоту, калькулируя в уме, во что обойдется выведение шрамов.

– Кто ж так вскрывается? – полковник прервал паузу надменной усмешкой. – Этим баланду жрут, а вот этим вскрываются, – он швырнул под ноги арестантам несколько маленьких коробочек тоньше спичечного коробка.

Хозяин тут же вышел из хаты. За ним, подобрав презрительные улыбки, последовали цирики.

Костя неспешно поднял с пола хозяйский подгон. Сине-белые коробочки тонкого картона с корабликом и надписью «Нева». По десять новеньких лезвий в каждой.