Свобода, власть и собственность

Но, увы, разве так уж далеко ушли от этого профессора иные советские интеллигенты, утверждающие, что «простым» советским людям ничего не нужно, кроме «жратвы и водки»? Мне вспоминается тут повесть Короленко «Без языка». Интеллигент, народник Нилов, спрашивает Матвея, эмигрировавшего в Америку крестьянина, что побудило его к эмиграции?

Матвей говорит в ответ о клочке земли, о корове, о доме и женитьбе. И Нилова его ответы приводят в уныние.

«А Матвею почему-то вспомнилось море и его глубина, загадочная, таинственная, непонятная… И, думая о недавнем разговоре, он чувствовал, что не знал хорошо себя самого, и что за всем, что он сказал Нилову — за коровой и хатой, и полем, и даже за чертами Анны — чудится что-то еще, что манило его и манит, но что это такое — он решительно не мог бы ни сказать, ни определить в собственной мысли… Но это было глубоко, как море, и заманчиво, как дали просыпающейся жизни…».

То, что понимал Короленко и многие его современники, не могут сейчас понять советские интеллигенты. Не могут понять, что «изначально присущие» человеку потребности никуда деться не могут.

Разумеется, с годами человеческие потребности все глубже уходят в подсознание. Человек, старея, действительно привыкает ко всему. Но гены такой привычки, слава Богу, еще не открыты, и каждое новое поколение вновь вырастает с жаждой свободы, самоутверждения и власти над ходом своей и общей жизни.

«В эпохи насилия и террора, люди прячутся в свою скорлупу и скрывают свои чувства, но чувства эти неискоренимы и никаким воспитанием их не уничтожить. Если далее искоренить их в одном поколении, а это у нас в значительной степени удалось, они все равно прорвутся в следующем. Мы в этом неоднократно убеждались. Понятие добра, вероятно, действительно присуще человеку, и нарушители законов человечности должны рано или поздно сами или в своих детях прозреть…».

Надежда Мандельштам «Воспоминания», стр. 42

Для меня примером тут служит история моего отца. Он рос в семье, где было одиннадцать детей. Когда нечего было есть, мать усаживала их за стол и заставляла стучать ложками в пустых тарелках, чтобы соседи слышали, что у них обед, «как у людей». А в хедере свирепствовал садист-меламед (учитель), и от духоты дети то и дело падали в обморок над талмудом. И так жил и отец моего отца, и дед, и прадед…

Но стоило только повеять свежему воздуху свободы, и старший брат отца бежит из дома, становится моряком, эсером, участвует в восстании лейтенанта Шмидта, погибает на каторге. В 16 лет вслед за ним убегает из дома и мой отец. И тоже — в море, «заманчивое, как дали просыпающейся жизни». Плавает юнгой на парусных шхунах, потом — на английских лайнерах и, как я уже рассказывал, из США в 1917 году возвращается в Россию, чтобы участвовать в революции. И, конечно, он становится большевиком.

Где ему в его жизни можно было понять, что свободу нельзя обрести в диктатуре, понять ценность «абстрактных» демократических прав? Это поняли теперь мы, дети наших отцов. Одни — ясно, другие — еще смутно, но поняли глубоко, в меру того страшного гнета, который принесла нам диктатура госкапитализма.

На примере же наших отцов хорошо видно неизбывное стремление людей к свободе, к тому, чтобы перестать быть «никем».