Свобода выбора

Голос у Володи опять-таки приятный (почти), сдержанный и солидный — пониже, чем полагалось бы по возрасту. А возраст?.. Ему тридцать маячило, а эта? Девчурка! Соплюшка! Взять ее на руки, как бывало когда-то, прижать тепленькое чудо к себе, потом приподнять над головой, потом пошутить: «Ты что это, Анютка, выдумала-то — замуж выходить? Да ты посмотри, посмотри на него — снизу тебе не видно, а сверху? Да он же — с косичкой. С фиолетовой, а может быть, и с синей?» Театр не получался, то есть театр был до того реальный — жуть! Искусства никакого, одна жуть! В этом реализме и Богданову тотчас нашлось место — статиста. Философом Мартином Хайдеггером, кажется, сказано: слово — это непотаенный смысл; но дело статиста — молчание, и потому Богданов — весь потаенный и весь никому со своей потаенностью не нужный. Конечно, люди не любят тайн, поэтому у них так много совершенно бессмысленных и бессильных слов… им предназначено вертеться и прыгать вокруг тайн. А еще обязанность статиста: ни один мускул не должен дрогнуть на его лице! Ни один! Богданов стал овладевать собственными лицевыми мускулами и вдруг увидел себя совершенно отчетливо. Покуда все они вчетвером разговаривали в прихожей — Богданов стоял против зеркала, отражался в нем, но своего отражения не видел, но вот сейчас увидел воображением: старик стариком и уши холодные… Растерянный старик, старик статист, злой и жалкий. Волосенки седеющие, жалкие. Зубы вставные. Глаза тусклые, жалкие… Выражение лица? Если и есть, то — каменное, жалкое. И в таком-то вот виде Богданов ждал возвращения Людмилы словно спасения. Когда он ждал ее так же? А вот когда: лет тридцать пять назад, в возрасте постарше Аннушкиного, чуть помоложе этого, который жених.

И как это можно, что Богданов тогда, а Володя нынче исполняют одну и тут же роль жениха? Такие разные, но амплуа — одно!

— О! О! — восклицал между тем жених Володя. — В перестройке теряться нельзя. Нельзя, тем более что она разделила людей на умных и на глупых, глупые — теряют, умные — приобретают. Вот и все. Остальное меня не касается. Я в лидеры не лезу, в телохранители не хочу, хочу — сам, и когда пою-танцую, бью в барабан, то замечаю: в третьем ряду, в проходе тип сидит с девкой — вот, наверное, умеет загребать! Это я вырабатываю чутье. Говорят, кто сидел в тюряге — тот это умеет. Но сидеть неохота, а без чутья в наше время приобретешь ноль целых ноль сотых.

Наконец-то вернулась Людмила, пробежала в кухню.

— Ой! Каша-то все-таки остыла!

Володя ей крикнул:

— Удалось?

— Самую капельку!

— Я же говорил! Ну и как — аргумент насчет мужской солидарности пригодился?

— Без него обошлось… Хотя уж очень мало… — Поставила на стол крохотные рюмочки и склянку с притертой пробкой. Когда-то в этой склянке был уксус. До тех пор, пока он был в продаже.

Володя сокрушенно покачал головой:

— С действительностью приходится мириться. — Потряс косичкой. Потряс теми самыми движениями, которыми когда-то орудовала с двумя своими Аннушка.

Богданов подумал — как Володя со своей управляется? Когда ее заплетает? Неужели перед зеркалом?

— Действительно… — еще повторил и еще вздохнул жених Володя. — Что ни говорите, но ведь она, — кивнул на скляночку, — она полагается. Независимо от ее количества — полагается тост. Не помню, кому из родителей первому? Ты не помнишь, Анюточка?

— Откуда ей! — удивилась Людмила. — По-моему, первому полагается Косте, но давайте я. Будет надежнее.

Она встала с маленькой рюмочкой в крупной и музыкальной руке (в молодости Людмила играла на фортепиано) и ясно, отчетливо заговорила:

— Дети! Дети мои! Самое главное, Анечка, самое главное, Володечка, чтобы было хорошо с самого начала! Чтобы начало было первые полгода, и год, и два — чем дольше, тем лучше. Начало — делу венец, без начала — нет ничего на свете, начало дается на всю жизнь. Говорят: потом притрется, потом уладится, потом — привычка. А ничего подобного. Конечно, бывает и так. Но только не у настоящего мужчины и не у настоящей женщины. А наша Анечка, учти, Володя, наша — настоящая. Лично я в молодости тоже была настоящая, но не совсем, а вот она — совсем! Я — откровенно, — я о своей о старшей, которая теперь в независимом Вильнюсе, этого никогда не скажу, не приму греха на душу, она — нет и нет, она тихая и каждую мелочь переживает, она в отца, а ты, Анечка, ты да и да! Я еще одну, третью, не родила, потому что побоялась: первая послушная, тихая, вся в себе, от нее только и слышишь «я должна», «я обязана». Но вторая в пеленках себя показала, успела, если же экстраполировать на третью — что получится? Я знала, я чувствовала — обязательно будет девка, от него, — кивнула Людмила в сторону Богданова, — от него парня сроду не дождешься. Я все это к тому, что ты, Анечка, и ты, Володечка, постарайтесь оба насчет начала, чтобы между вами не было ни-ни, а было только ах и ах! Ну а дальше, честное слово, все будет хорошо на всю жизнь, на веки веков! Желаю!

Богданов слушал жену, удивлялся: дочь-то родную, первую, зачем предавать? Надобность какая?