Свободные от детей

Стоит мне только сделать шаг в сторону, к Лере уже подкатывает один из стареющих героев-любовников. Мне мгновенно вспоминается, как однажды, напившись на таком вот мероприятии, он пытался затащить меня к себе в гримерку. И я бы, может, и не стала сопротивляться, если бы перед этим бывший секс-символ нашего кино не облил грязью всех актрис театра, объявив мне, что «гнобит» их. А они, мол, у него в ногах ползают… И мне сразу услышалось, как он будет рассказывать о том, что «гнобил» меня после нашего уединения в его комнатушке…

Решив, что я успею отбить у него Леру, направляюсь к худруку, уже заранее улыбаясь. Просто потому, что, глядя на него, тянет улыбнуться.

Но меня перехватывает актриса, о которой я всегда говорю, не употребляя уничижительного суффикса «к». Из молодых да ранних. Марина пришла в театр только в прошлом году и сразу угодила в спектакль по моей пьесе, так что у нас отношения почти родственные.

— Я прочитала твой последний роман, — говорит она, доверительно понизив голос.

— Да?

Это всегда неловкая ситуация, потому что спрашивать о впечатлении чревато, можно нарваться на мину, которая тебе всю душу разорвет. Поэтому я обреченно молчу, ожидая, что Марина скажет дальше.

— Потрясающе, — выдыхает она. — И знаешь, у меня как груз с души свалился! Я поняла, что вовсе не обязана испытывать чувство вины за то, что хочу состояться, как актриса, а не как мать.

Она думает, что порадовала меня этим, но мне тут же вспоминается последний интервьюер, предупреждавший, что женщины могут воспринять мою книгу как руководство к действию. Напророчил… Что теперь — кричать на весь свет, что я вовсе не хотела клонировать последовательниц? Что мне не нужны толпы единомышленников в юбках, отказывающихся от своей женской сущности? У меня и в мыслях не было делать из childfree явление социальное. Если оно станет таковым, меня нужно сжечь на костре, ведь человечество будет обречено на вымирание. И рожать-то перестанут в первую очередь интеллектуалки, которые не зову матки подчиняются.

Но говорить об этом сейчас бессмысленно. Убеждать каждую читательницу в отдельности, что я писала только о себе и никого не призывала следовать своему примеру? Тогда уж новую книгу надо писать… И я только бормочу что-то невразумительное и сбегаю от Марины к худруку, до которого все никак не могу дойти.

Мне и в самом деле необходимо обсудить с Матросовым кое-какие детали следующей постановки, но это, конечно, не в такой обстановке решается. Фамилия худрука вполне соответствует его внутренней готовности броситься грудью на амбразуру за свой театр. Правда, зовут его не Александром, а Дмитрием Владимировичем. Прочитав первую же из моих пьес, Матросов на такой же театральной вечеринке пообещал, что позаботится, чтобы мое имя появилось на афишах Москвы. И с тех пор сделал для меня столько, что я готова сама лечь на амбразуру, лишь бы он был жив и здоров. Еще и потому, что с его стороны никогда не было по отношению ко мне и намека на то, что называют сексуальными домогательствами. Как, впрочем, этого не позволял себе и никто другой, с кем я знакомилась как автор. Хочется думать, что во мне есть нечто, внушающее уважение…

Лере было не слышно, что я просто поздравила Матросова с премьерой, и мы перекинулись парой шутливых фраз. Влас говорил, что по матери их худрук с русской фамилией — таджик, потому-то он так преступно красив. Просто смотреть больно. И как истинный таджик он женится на каждой, с кем переспал, поэтому женат он уже в пятый или в шестой раз. Правда, мне что-то не верится, что его донжуанский список так короток…

— В твоем переложении сказка стала еще динамичней и остроумней, — хвалит он, и его забархатившийся от удовольствия взгляд подтверждает, что Дмитрий Владимирович действительно доволен. — Ты видела этих маленьких чертенят в зале? Визжали от восторга, ей-богу!

— Самая благодарная публика, — замечает Колков, возникший с другого бока.

Я с обоими принципиально на «вы» и по имени-отчеству, чтобы потом не было неловко предъявить претензии, если они появятся. Многолетнее общение с издателями, редакторами, завлитами и режиссерами убедило меня в том, что деловые отношения — самые прочные. Стоит ли всерьез обижаться на человека, который тебе и не друг, и не враг, а так… За это меня часто — особенно в Союзе писателей — называют кошкой, которая гуляет сама по себе, ни к кому не привязывается, ни к кому не ластится.

И меня вполне устраивает такое восприятие. Кошка — создание диковатое, может и глаза выцарапать, если разъярить. Пусть держатся настороже. Ни в какие группировки, чтобы дружить против кого-то, не вхожу. И если считаю кого-то бездарностью, пробившейся к рулю, то не стану перед ним расшаркиваться. Другое дело, что иногда бывает до слез жалко какую-нибудь милую, светлую тетушку, которая пишет стихи об одуванчиках и бабочках, никуда не лезет, никого не трогает… Такую и я не трону и охотно солгу, что стихи ее хороши.