Свои люди

Сердце Мишанино, не привыкшее к скорости, замерло, потом застучало часто и сильно. Праздничная легкость ожгла душу, и выкатился на мгновение из неподвластного сознанию закоулочка похожий день из детства, когда вот так же летел он на шальной скорости по весеннему простору. Только не в коляске мотоцикла, в повозке на пахучем клевере. И сидел впереди в раздутой ветром рубахе, по-разбойному, с улюлюканьем и свистом, опершись босыми пятками в борта повозки, совхозный ездовой Василий Листвянников. Взял он прокатить Мишаню от благодарной щедрости, а точнее всего, чтобы деда уважить. Прокопий Семеныч с отцом на пару с раннего утра до полудня оковывали колеса повозки Листвянникова. И поездка эта была вроде обкатки, проверкой на прочность кузнечной работы. Хотя и без обкатки видать было — сработано на совесть. Все четыре колеса, стянутые туго черными, еще не затертыми до цинкового блеска металлическими полосами, вращались с пропащей, бешеной скоростью. Пара лошадей от посвиста Василия неслась с нервной испуганной силой. Мишаня, вцепившись в борт повозки окоченевшими от тряски пальцами, успел увидеть, как прожгли главную улицу Курманаевки, скатились в овражек и помчались проселком мимо поля, вокруг села. Пугливая легкость, восторг, жуть скорости сжимали сердечко Мишани. Раскрасневшийся, с ветряной слезой в шалых глазах Василий изредка оборачивался на притихшего пассажира, крутил вожжами, понукал лошадей. «Эге-ей! Союзнички-и-и!» А когда полчаса спустя остановились у кузни, крикнул Прокопию Семенычу: «А внук у тебя не с пугливых! Не-е! — И, обхватив Мишанино легкое тельце крепкими ладонями, дышал перегарцем в лицо, смеялся: — Да руки, руки ослобо-ни! Гля-ко, вцепился! Ай и вцепился! Мишанька! А, Мишанька?!.»

Почему это вспомнилось? Почему здесь, вдалеке от дома, от детства, на этой дороге? Вот она бежит, стелется под колесами мотоцикла. А над холмами солнце горит, и земля неведомая, необжитая для глаз, следом бежит, радуется, завидует Мишаниной радости.

Коляска мотоцикла вдруг резко дернулась в сторону. На шальной скорости промчался мимо самосвал, замер на мгновение, поравнявшись с мотоциклом, и как не было.

— A-а! Черт лупоглазый! — Филецкий погрозил водителю кулаком. Но скорость сбавил.

У развилки дороги свернули на грунтовку. Густая пыль взвилась дымным облачком, заскрипела на зубах у Мишани. Успел увидеть поселок — домики лепились у склона холма, красные заплатки черепичных крыш над расчесанной зеленью виноградников. Перемахнули через деревянный мосток, испуганно вздрогнули ожившие доски, дохнула водяной сыростью речушка, взмахнули крыльями придремавшие на солнцепеке гуси. Со взгорка бросились навстречу с гостеприимным радушием домики с проросшими над крышами кустиками телевизионных антенн, церквушка сдобным хлебцем на взгорке, людей ни души. Только у калитки крайнего домика, у поворота, сидел на скамейке старик; шляпа островерхая порыжела на солнце, борода белым веером. Мотоцикл увидел — проводил взглядом.

— Деду Матвею почтение! — крикнул Филецкий.

Старик не расслышал. Может, глухой был, а может, имя свое по старости запамятовал.

Филецкий свернул в переулок, чисто белевший вишневым цветом, и остановился у маленького домика, глядевшего с укромной печалью сквозь штакетник. Дорожка к дому была густо обсажена тюльпанами, у калитки росла белая сирень. Хозяйка была тут же, во дворе. Она стояла, согнувшись, в огороде, обернулась на шум мотоцикла, но лица ее было не видно Мишане, зато успел заметить, как воинственная самоуверенность из глаз Филецкого вдруг пригасла, лицо сделалось виноватым. Он соскочил с мотоцикла, вошел во двор. Хозяйка пошла ему навстречу. Она была в том пределе лет, когда определенно сказать нельзя, что совсем уже старуха, в линялом платье и теплых, не гляди, что май месяц, бурках, спину она держала ровно. В ее худощавом, загорелом _t до черноты лице не было ни радости, ни удивления — она просто глядела, как глядят люди на деревья и траву в поле.

Мишаня не знал, то ли ему оставаться в коляске, то ли следом идти за мастером, но решил все-таки размять ноги.

Хозяйка с неспешным достоинством вытерла о передник руки, спросила безучастно:

— Усе мотаисся?

— Мота-аюсь! — вздохнул мастер и, пряча взгляд, присел у калитки на старую, давно спиленную акацию. На ней, видать, давно никто не сидел — ствол оброс рыжим лишайником.

Помолчал, потом, не поднимая глаз, поинтересовался о здоровье, но как-то машинально, больше из уважения, чем из сердечного интереса, вытащил из нагрудного кармана пиджака сверток.

— На вот…

— И что эта? — спросила женщина. Но в голосе ее не было любопытства, лишь в глазах мелькнула настороженность.

— Да ты глянь, глянь!

— У мине руки грязные, — не поддалась она на уговор. — Идем до хаты…

— Времени нету, — сказал Филецкий.

— А када оно у тебя было, это время? Так усю жизнь и протарахтишь…

— Ну ладно тебе! — нехотя отмахнулся Филецкий и сам развернул сверток с нетерпением, даже досадой.